Неаполитанец с каждым граммом выпитого вел себя все более странно: после двух стаканов лицо стало такое, словно по нему прошлись наждаком и стерли все выпуклости, — не рожа, а ростбиф; глаза полузакрыты, будто их слепят несуществующие прожектора, а губищи склеились и свисают чуть не до пупа. Голос у него стал какой-то хнычущий, взгляд остекленел — и то, и другое не под стать многозначительным словам, которыми он сыпал, полностью перейдя на диалект. Весь потный, он скрючился на табурете, улыбался и не сводил с Кудрявого взгляда, полного братской любви.
— Слышь-ка, — говорит он. — Я ща те такое скажу, ей-бо!
— Чего скажешь? — спрашивает Кудрявый, у которого тоже язык заплетается.
Но Неаполитанец лишь грустно всхлипывает, трясет головой и молчит.
— Это, знаешь, такая вещь, — наконец решается он. — Одному тебе скажу, ведь ты мне друг!
Оба до глубины души растроганы этим заявлением. Неаполитанец вновь умолкает, а Кудрявый заговорщицки подмигивает.
— Ну, скажи… Если хочешь, конечно. А не хочешь — не надо.
— Скажу. Токо ты мне обещай!
— Чего?
— Никому! — тихо и торжественно провозглашает Неаполитанец.
Кудрявый строит серьезную мину, выпячивает грудь и прижимает к ней ладонь.
— Слово чести!
После такой клятвы Неаполитанец словно вдруг обрел второе дыхание — глаза-щелочки оживились, забегали — и начал кошмарное повествование о том, как железной лопатой прикончил на виа Кьяйя одну старуху и двух ее дочерей, старых дев, а потом поджег трупы. Полчаса нес он эту ахинею, повторяя одно и то же по два-три раза и все время сбиваясь. Кудрявый хранил невозмутимость: он сразу просек, что это пьяный бред, но слушал внимательно, притворялся, будто верит каждому слову, чтобы заслужить право на свои байки. У него тоже найдется что вспомнить: с тех пор, как в Рим вошли американцы, тут много всякого было.
За два года он стал полным прохвостом. Но ему все равно далеко до того парня, что недавно одернул его на одном сборище:
— Беги домой, сопляк, мамка заругает!
— А твоя?
— Моя гробанулась, — ответил тот с ухмылкой.
— Чего? — переспросил Кудрявый.
— Померла, говорю, — объяснил тот, забавляясь потрясением Кудрявого.
Так вот, если он пока и не стал таким, то скоро станет. В свои годы Кудрявый уже повидал людей всех сортов и понял, что, в сущности, между ними нет большой разницы. Наверно, теперь и он мог бы, как другой его знакомый, который живет у Ротонды, пришить на пару с дружком одного фраерка за какую-нибудь тысячу лир. А когда тот дружок ему сказал: “Кажись, мы его прикончили!” — он, даже не взглянув, передернул плечами: “Подумаешь, делов-то”.
