ГЛАГОЛ ВОСЬМОЙ. УНА ПЛАЧЕТ
Уна устала —
Горькая ноша,
Тяжкое чрево…
Правит чёлном,
Скитается по морю,
Одна средь моря,
И парус рвётся,
И руль ломается,
Но горше всего —
Тяжкое чрево.
Я иду по морю,
От берега к берегу,
От рода к роду,
От дома к дому:
Пустите Уну,
Дайте согреться,
Дайте напиться,
Дайте покоя
Тяжкому чреву.
Никто не слышит,
Никто не впустит:
«Ты не наша, ты чужая,
Ни отца, ни матери,
Ни сестёр, ни братьев, —
Ты их бросила,
Дом родной
Предала навеки.
Где дом твой, где муж твой?
Зачем чужого
Ты захотела?
Чужой муж — чужая судьба,
Своей судьбы
Не будет отныне.
Одно лишь твоё —
Тяжкое чрево».
Гонят Уну —
Никто не хочет
Похитительницу
Чужого мужа
Приютить, согреть,
Дать отдых в скитаниях,
Помочь разродиться
Тяжкому чреву.
Была я девой,
Меня любили
Отец с матерью,
Братья с сёстрами.
Была я девой,
Душою живою,
Все любовались
Прекрасным ликом,
Стройным станом, —
Что же ныне?
Душа и тело —
Куда девались?
Кому достались?
Мне лишь осталось
Тяжкое чрево.
Я — это чрево,
Уны не стало,
Не стало дочери
У отца с матерью,
Не стало возлюбленной
У любимого,
Живёт на свете
Лишь тяжкое чрево.
Любимый мой!
Пред сильными сильный,
Пред добрыми добрый,
Зачем ты бросил
Бедную Уну,
Зачем вернулся
К старому дому?
Нет сил моих
Нести эту тяжесть.
О ты, во чреве моём живущий!
Зачем ты мучаешь
Бедную Уну?
Кто ты, откуда ты?
Неужели мой сын?
Сын — это радость,
Сын — это помощь,
Сын — любовь,
Сын — надежда,
Но где же всё это?
Тяжкое чрево,
Тяжкое чрево —
И ничего больше.
О, мой отец,
Морской владыка!
Недаром учил ты
Бедную Уну
Править чёлном,
Ходить по морю
В любую погоду.
Я сяду в лодку,
Расправлю парус,
Поставлю руль:
Несите, волны,
Бедную Уну, —
От края моря,
до края моря,
на юг, на север,
на восток, на запад…
Быть может, встретится
Крошечный остров,
Который отныне
Станет мне домом…
***
Я думал, что Ньюкантри плохо перенесёт долгий автобусный переезд: начнёт капризничать, ворчать, придираться ко всякой мелочи, вопить и хныкать… Ничего подобного. Новосёлов отлично перенёс дорогу. Плохо было только мне: все долгие часы переезда Олежка ни на минуту не закрывал рот. Он вволю выспался в автобусном кресле, показавшемся ему после холодного дачного топчана верхом комфорта, с удовольствием размял ноги на долгой остановке в Тихвине, уплёл без хлеба целого цыплёнка-гриль, воняющего за версту палёной резиной, запил его бутылкой фальшивых Ессентуков, и понял, что жизнь продолжается.
Мне же показалась, что жизнь кончена: после завтрака Ньюкантри включил свой словесный фонтан.
Сначала он подробно поведал мне историю становления «Сумрака», поминутно перебивая себя замечаниями, типа: «Ну, ты, конечно, всё это отлично знаешь, но я напомню, чтобы ты лучше понял мою мысль…» Какую мысль он имел ввиду, я так и не догадался. Рассказа о «Сумраке» хватило с девяти утра до полудня. Затем он переключился на любовную тему, и, мелко хихикая, посвятил меня во все подробности своих кемеровских шашней с тамошней цирковой гипнотизёршей. Я слушал его, краснел и потихоньку поглядывал на расписных дам с заднего сиденья, — дамы, несомненно, всё слышали, но сосредоточенно, с каменными лицами читали «Космополитен», и я предпочёл убедить себя в том, что они не слышат. А Новосёлов разошёлся и к рассказу о Кемерово прибавил развёрнутый обзор своих московских, греческих, английских и испанских похождений. По салону то и дело разносились его звонкие возгласы: «…а она в эдаком, знаешь, платьице!..» — «…и тут я как бы невзначай цапаю…» — «…нет, я, кончено, не извращенец…» — «…да там от них ни спрятаться, ни скрыться!..» — «ну, тупая бабёшка, что с неё взять!..» — «…вот стыдуха-то, ты представляешь?!.»
