«Не врешь, а кое-что примерещилось тебе», — хотел было сказать Петров, но промолчал. Не стоило расстраивать тяжелораненого спорами: Старшина только переспросил:
— Так какая из себя была эта собака?
— Да говорю, рыжая, огромная, лохматая такая.
— И ночью вы ее разглядели?
— Да ночь не темная была, и ракеты…
«Похоже, Орлика описывает, — подумалось Петрову. — Может, Орлик вожаком был в упряжке, которая его вывозила». Впрочем, под Красным Бором работало десятка два упряжек, собак там было около сотни. Приметы могли и к другим подойти.
Старшина Петров был тоже ранен под Красным Бором, как и лейтенант, только раньше на несколько дней. Ранило его в правую ногу, не тяжело. Осколок засел в мякоти бедра и лишь задел кость, Егор Сергеевич ни за что не хотел ложиться в госпиталь, очень уж трудно приходилось его команде, но врач на него прикрикнул.
— До смерти надоели такие «герои». Ходить не можешь, какой из тебя командир? Обуза только. В госпитале быстро починят, а тут, в конце концов, останешься без ноги.
На Большую землю Петрова не отправили, как в первый раз. Это было хорошим признаком, значит, правда врачи рассчитывали, что он скоро вернется в строй.
Петров лежал на койке, размышляя о недавнем разговоре с лейтенантом.
«Почему я подумал про Орлика? Орлик ведь на Неве остался. Сам же я приказал его пристрелить». Сердце резанула острая жалость. Там, на Неве, он ей воли не дал. Там он знал, что другого выхода нет и надо скорее решать. А девчонки тогда плакали… Странно, война, столько людей гибнет, а тут над собакой плачут. Но одно не противоречило другому. Нет, это были разные чувства, ведь та же война и сделала дорогими их сердцу этих животных, таких преданных, верных и чутких.
Петров вспомнил вдруг, как однажды призналась ему Нина Бутыркина, эта тихая, не очень любящая откровенничать девушка: «Знаете, вот таскаешь нарты целый день — не одни собаки таскают, ты с ними, можно сказать, наравне — под обстрелом, вся взмокнешь даже на морозе, но об этом не думаешь, ведь раненые на тебе, они истекают кровью, надо спешить. И вдруг где-нибудь по дороге на передовую почувствуешь, что все, что нет у тебя больше сил, что невозможно это дольше переносить. И сядешь в сторонке на пенек или на лед и заплачешь. Просто ревешь, ведь никого нет рядом, никто не слышит, так что не стыдно. А они собьются возле тебя, морды кладут на колени, лижут и подскуливают, из сочувствия, что ли. И высохнут слезы. Потреплешь собак, поднимешься — и пошли. Опять бежим туда, опять откуда-то берутся силы. Уж и счет рейсам теряешь. А собаки все тянут, они не то что слово, вздох твой понимают, и слушаются, и готовы защитить. Попробуй мне кто грубое слово сказать!.. Вот и привязываешься к ним, как к людям».
