Когда они проехали около двух миль, Аструх стал отставать, пока не поравнялся с Ракелью, державшей повод отцовского мула.
— Сеньора Ракель, — сказал он, — мне нужно о многом поговорить с вашим отцом. Если позволите мне взять этот повод, сможете поговорить с моей глупой дочерью. Развеселите ее слегка. Подбодрите.
Ракель со значительной неохотой отдала повод и подъехала к Бонафилье.
— Видишь, что в том черном сундучке? — спросила та.
— Не вижу, Бонафилья, — ответила Ракель. — Он закрыт и находится на телеге позади нас.
— Ну, конечно, закрыт. Он наполнен золотом. Папа покупает мне мужа как можно дальше от Жироны и платит за него целое состояние.
— Бонафилья, это твое приданое, — прошептала Ракель. — И я не стала бы разговаривать о нем на дороге. Ты прекрасно знаешь, что оно для тебя и твоих детей, чтобы вы могли жить в комфорте и безопасности. Если оно большое, это потому, что папа так тебя любит, что жертвует тебе такую сумму.
— Тогда почему отсылает меня так далеко?
— Перпиньян недалеко, — сказал Юсуф, который бесстыдно подслушивал. В двенадцать, от силы тринадцать лет, он все еще пользовался, когда хотел, привилегиями детства — особенно свободой появления возле женщин. — Валенсия гораздо дальше. Нужно ехать в Барселону, а потом плыть туда на судне.
— За кого из жиронского гетто ты предпочла бы выйти? — спросила Ракель. — Возрастом от тридцати до шестидесяти лет?
— Я не могу сейчас об этом думать, — смущенно ответила Бонафилья.
— За кого-нибудь из братьев Равайа? Или что скажешь о Соломоне де Местре?
— Он до того застенчивый, что не может разговаривать с девушкой, не покраснев, как мак, — презрительно ответила Бонафилья. — И он влюблен в дочь сеньора Видаля.
— Это проблема. А братья Равайа?
— Одному тринадцать, другому пятнадцать лет. На что мне они?
— А как тогда насчет вдовца? — спросила Ракель. — Бонаструха Бонафета?
— Да он же старый, — сказала Бонафилья. — И живот у него трясется на ходу.
— А когда он видит меня, то приподнимает мою вуаль и говорит: «Что под ней за красивая девушка?» Но на самом деле он все еще бодрый мужчина.
— Конечно, — сказала Бонафилья, понизив голос до шепота. — С таким я раньше овдовею. А что скажешь про сеньора Махира? Говорят, он с трудом может выйти из дома. Подумай, какой бы он был незначительной помехой. — При этих словах Бонафилья захихикала. — От меня бы требовалось только кормить его супчиком. Как еще одного ребенка в доме.
Хихиканье перешло в смех, в котором было больше жестокости, чем веселья.
