— …масти, — подсказал психолог-лингвист.
И тут она рассвирепела. От возбуждения лицо ее казалось покусанным пчелами.
— Это не твоя область — иконы. Их язык тебе непонятен.
— А что они вам говорят? — осмелел я.
— Они говорят мне, — торжественно возвысила она голос, — я — та ценность, которая существует независимо от тебя, от твоего дома, от времени, в которое ты живешь, я родилась в веках и уйду в века. Я стала на миг стеною в твоем доме, чтобы напоминать тебе о вечности. Лови же этот отблеск чистого золота… — И она, растроганная, умолкла.
И тогда я, первый раз за вечер, рискнул выдать при «недреманном оке» развернутый текст:
— Что же дороже, — обратился я к Владеющей, — золото или храм, освящающий золото?
— Это не ваши слова! — почему-то обрадовалась она. И посмотрела с надеждой на юношу-старика. Тот молчал торжественно, углубляясь про себя в текст.
— Андрей Белый? — жадно, точно затевала игру допытывалась хозяйка. — Мережковский? Поздний Ходасевич? Ранний Бурлюк? Евгений Евтушенко?..
— Нет, — ожил психолог-лингвист, — не Евтушенко… и не Вознесенский… и не Ахмадулина… Нечто более раннее.
— Разумеется, — согласился я с ним. — Это библия.
Когда настала пора расходиться, я заметил, одеваясь, что ножки старинного столика в коридоре на котором чернел телефон, почти в точности повторяют изгиб тела одной из жен-мироносиц, склонившихся над опустевшим гробом спасителя.
— Стена! — повторил с тем же загадочным выражением хозяин, перехватив мой взгляд на иконы. Он вышел со мной на лестницу, растроганно посмотрел мне в лицо:
— А помнишь у Ростана… нет, у Аполлинера: «Ты должен подняться! Дорогу тебе указали…» Да, — заключил он мужественно, — надо жить.
На нижних ступеньках лестницы я обернулся, он все еще стоял — лысеющий мальчик, создавший себе иллюзию стены куда более толстой, чем стены современных домов: ведь иконы когда-то висели действительно на стенах крепостных, защищавших надежно от мира.
Он улыбнулся мне в последний раз, ушел к себе. И тут же раздался выстрел… второй… и третий. Через несколько секунд я сообразил, что это не пистолет, а замки, это их убойная сила, делающая дом неприступным.
По дороге домой я искренне пожалел, что он не умер от любви. И подумал, что он и в самом деле мог бы умереть, при одном непременном условии: если бы это было сегодня модно. Но, как сказал поэт, «уже написан Вертер…».
