Я остался один.
В такие минуты — тишина, темнота, одиночество, чувство смутной угрозы — душа как бы истончается, заостряется, тянется вверх. Начинаешь не то чтобы спрашивать себя в тысячный раз — «кто я? откуда? куда все течет? зачем?», — но бессловесно, как растение, ощупываешь стенку небытия вокруг, пытаешься зацепиться жадной колючкой, сделать очередной виток вверх. Мои единоверцы рассказывали мне, что именно в такие минуты они острее всего ощущали близость Божьего лика. Но я, грешный, должен сознаться, что по моим прикрытым векам в ту ночь опять, с нестерпимой яркостью, поплыло только оно — всегда одно и то же — и бесконечно переменчивое, волнисто живое и картинно неподвижное — прекрасное лицо Афенаис.
«Как я мог уехать от нее? — думал я. — Что я делаю здесь, в чужом городе, около чужого дома, с чужими лошадьми в поводу? Разве есть на свете что-то важнее, чем быть вблизи нее? Каждое утро просыпаться с надеждой увидеть, услышать этот голос, отдающий тихим звоном на каждом „б“ и „в“? Погладить по сгибу локтя, если она позволит. Залить свежим воском пачку табличек для нее и получить взлет бровей в уплату».
Не важно, что она была такой несносной весь прошлый год. Не важно, что исходила злостью на братьев, на служанок, на кошку, на афинских дураков, на коринфских умников, на меня, на себя, на весь свет! Разве одна ее минутная улыбка не смывает недели тоски и раздражения? А вдруг с ней что-нибудь случилось? Вдруг братья довели ее до того, что она убежала из дому, как грозилась? Вдруг ее укусила змея во время прогулки в горы? Ты должен был все стерпеть, на все махнуть рукой и быть с ней, с ней — рядом, вблизи, неотступно — опорой и защитой, утешением и развлечением, пособником и потешником.
Калитка приоткрылась и выпустила Мания, а за ним — еще двоих. Лица их прятались в тени капюшонов. Но по осанке и по свободе движений легко было понять, который из двоих — главный. Когда он садился на коня, подведенного Манием, под плащом мелькнул край епископской рясы.
Мы углубились в сеть боковых улиц. В прохладной пыли копыта стучали не громче кошачьих лап. Дома становились все мельче, бедней, карабкались друг на друга по горному склону. Потом, в тени яблонь, проплыла совсем уже деревня карликов. Только миновав ее, я понял, что это были пчелиные ульи.
Город кончился.
Маний вышел на луг, передал поводья всаднику в рясе, начал тихо объяснять, куда ехать. Затем поманил меня рукой. Я тоже отдал поводья второму из беглецов и поспешил вперед.
