Но как от всякой детской игры, можно погибнуть и от математики. Когда ты вдруг — поскольку перешел границу — уже не понимаешь шуток, уже не понимаешь мир, то есть ничего не понимаешь. Всё есть представление о боли. «Собака может весить примерно столько же, сколько и человек, однако она никогда не жила, понимаете?!» Он сказал мне, что в один прекрасный день я переступлю порог и войду в парк, огромный, бесконечный, в галерею красот и искуснейших выдумок. Флора и музыка чередуются в его лоне с удивительной математической логикой и, благотворнейшим образом влияя на слух, приблизят меня к высшим представлениям об утонченности, но пройтись по этому парку, то есть использовать его, я не смогу, так как он состоит из тысяч маленьких и даже крошечных квадратных, прямоугольных и округлых островков, куртинок, которые существуют настолько сами для себя, что тот островок, на котором я стою, мне уже не покинуть. «И такие между ними обильные и глубокие воды, что попасть с одного островка на другой невозможно. В том представлении, которое у меня в голове». На том клочке, где, сам не зная как, очутился, где, сам не знаешь кем или чем, разбужен, где вынужден оставаться, — на этом клочке тебе суждено и погибнуть, умереть от голода и жажды. «Страстное желание пройти через весь парк убивает».
Я обнаружил его за стогом, он сидел, скорчившись, на какой-то плашке. Было уже темно, и он сказал, что слышал, как я иду от бочага. «Вашу походку я определяю безошибочно». Такие люди, как он, глаза у которых чаще всего закрыты — «это тоже приготовление к смерти», — имеют, по его же словам, исключительно тренированный слух. «Вы были еще далеко, а я уже слышал вас. Вы медленно вошли в зону моего дурного настроения. А вы знаете, что вы ходите не так, как ходят молодые люди?» Меня, конечно, как он заметил, озадачило то, что я встретил его здесь, за стогом. Он-де вообще давно потчует меня своими странностями. «Разве всё, что я делаю, не выглядит одной сплошной странностью? Я присел здесь потому, что не мог больше стоять. А всё — ваш компрессовый прессинг», — он со смаком, как мне показалось, произнес эти слова и повторил их несколько раз почти без пауз, подняв на меня глаза, точно выглядывая из лисьей норы. «Ваш компрессовый прессинг окончился неудачей. Моя опухоль как была, так и осталась. Я был прав. Тут "что-то страшное". Теперь я вообще не могу ходить. Вы ведь пересмотрели свое утверждение, что это "безобидная штука"?» И он снова пустился в долгие рассуждения о своей болезни, которая «прямо-таки философски» связывает голову и ногу. В сущности этим утверждается некая «священная наука».
