— Если эта ссора — ребячество, было бы безумием так ее затягивать. И если даже была серьезная причина, то, исходя из положения, в котором мы сейчас находимся, мы тем более не должны — хорошо поймите это — считаться ни с нашим достоинством, ни с самолюбием. Не будем взвешивать все «за» и «против». Пересильте себя, напишите записку гражданину Морису Линдею, и он вернется.
— Но, — сказала она, — нельзя ли найти другого, менее компрометирующего средства для того, чтобы вернуть полное согласие между вами и мсье Морисом?
— Компрометирующего, так вы сказали? Но, напротив, это как мне кажется, самое естественное средство.
— Но не для меня, друг мой.
— Вы очень упрямы, Женевьева.
— Но согласитесь, что вы сталкиваетесь с моим упрямством впервые.
Диксмер мял в руках носовой платок, которым уже несколько раз вытирал вспотевший лоб.
— Да, — сказал он, — и именно поэтому я очень удивлен.
— Боже мой! — сказала Женевьева. — Диксмер, неужели вы и правда совсем не понимаете причин моего упрямства и хотите заставить меня говорить?
Она уронила голову на грудь, ее руки безвольно повисли вдоль тела.
Диксмер, казалось, сделал над собой неимоверное усилие, взял за руку Женевьеву, заставил ее поднять голову и, посмотрев ей в глаза, рассмеялся. Его смех показался бы Женевьеве крайне неестественным, если бы в тот момент она не была так взволнованна.
Я понял в чем дело, — сказал он, — вы правы, я был слеп. С вашим редкостным умом, дорогая Женевьева, с вашим благородством, вы попались на банальность, вы испугались, как бы Морис не влюбился в вас.
Женевьева почувствовала, как смертельный холод пронзил ее сердце. Эта ирония мужа по поводу любви Мориса, любви неистовой силы, которую, зная характер молодого человека, она ценила и в глубине сердца сама разделяла, боясь признаться в этом самой себе, ошеломила ее. Ей даже не хватало сил взглянуть на мужа. Она чувствовала, что не может что-либо ему ответить.
— Я угадал, не так ли? — продолжал Диксмер. — Но успокойтесь, Женевьева, я знаю Мориса. Это непримиримый республиканец, в сердце которого может быть только одна любовь, любовь к родине.
— Сударь, — воскликнула Женевьева, — вы уверены в том, что сказали?
— Ну, конечно, — ответил Диксмер. — Если бы Морис любил вас, то вместо того, чтобы ссориться с вами, он удвоил бы заботу и предупредительность по отношению к тому, кого намеревался обмануть. Если бы Морис любил вас, он не отказался бы так легко от титула друга дома, с помощью которого и совершают подобные измены.
