Что ждет его в гостиной? А вдруг тот ее действительно убил?
Стараясь ступать как можно тише, он приблизился к двери гостиной и приоткрыл ее — так чтобы можно было одним глазом заглянуть в щель. Он заметил на полу голую босую ногу. Женскую. Это была нога его матери — та лежала на полу. Отчим ее действительно убил!
Он застыл на месте, не в силах шелохнуться.
Потом, снова заглянув в щелку, он увидел, что нога слегка шевельнулась. О Господи, значит, мать жива! На него волной нахлынуло несказанное облегчение.
Жива — но, может быть, ранена? Или… или что?
Какое-то сопение за дверью.
Нога матери исчезла. Вместо нее появилась другая — мужская, в ботинке.
Он вздрогнул.
Он не хотел знать.
Но должен был знать.
Он осторожно приоткрыл дверь еще на пару сантиметров.
И тогда он их увидел: мать, абсолютно голая, лежала на полу между столом и диваном; отчим, полуодетый, со спущенными штанами, навалился на нее, буквально впечатав ее в ковер. Оба тяжело дышали.
Несколько минут он наблюдал за этим зрелищем, оцепенев от изумления. Он понимал, что они делают, он достаточно насмотрелся на это по телевизору (хотя на телеэкране все выглядело совсем не так). Они занимались любовью… трахались, как говорил Франк Видаль (который, без сомнения, мог бы подобрать и десятки других синонимов к этому слову, поскольку его лексикон в смысле всяческой похабщины был богаче, чем у любого другого ученика в «Сент-Экзюпери»).
Он никак не мог прийти в себя. Он был потрясен. Сама мысль о том, что его мать и отчим трахаются, не укладывалась у него в голове.
Сам не понимая почему, он ощущал глубокую печаль. Он никогда не мог бы подумать, что они этим занимаются. Потому что в восемь лет еще веришь, что это могут делать только те, кто по-настоящему друг друга любит.
Оказалось, что это не так. Они трахались, и матери это нравилось. У нее было такое выражение лица, как будто она ела что-то вкусное.
— А-аарргх…
Сдавленный крик матери вывел его из оцепенения.
Маленький призрак шагнул назад, в коридор.
Затем, так же бесшумно, как спустился, поднялся по четырнадцати ступенькам на второй этаж, держась за старые деревянные перила. И, по-прежнему ступая на цыпочках, дошел до своей комнаты.
Он отворил дверь и вошел, стараясь не наступать на те половицы, которые могли заскрипеть, — он уже их все знал. Лег в постель и накрыл голову подушкой — не для того, чтобы заглушить крики, как раньше, а чтобы не слышать шума дождевой воды в водосточной трубе. Ему все еще чудился приглушенный крик матери, и он не мог избавиться от воспоминания об ее лице с закрытыми глазами…
