— Я принесу, принесу вам хлеба! Так же нельзя! Вы умрете от голода! Ждите в лесочке! — И пустилась в обратный путь по кювету.
— Девушка, стой! — строгим голосом остановил ее Стародуб. — Мы верим тебе. И рады были бы твоей помощи. Но тебя могут выследить. Пропадешь ты из-за нас. Иди. Иди, милая! Мы и так тебя никогда не забудем.
Девушка молча и неохотно поднялась на насыпь. Долго смотрела она вслед уходящим беглецам. Губы ее шевелились, но было неясно, напевала она песенку, с которой провожала их, или молилась, несмотря на то, что готовилась стать комсомолкой. Или просто шептала что-то доброе, напутственное. Кто знает? А только ее добротой остались живы беглецы тем поздним августовским вечером тысяча девятьсот сорок первого года.
МИШКА ЧЕРНЫЙ
КОНОКРАД
Михаил сидел в клуне на ворохе свеженамолоченного жита и жадно ел еще теплое, пахнущее прелью обмолота зерно.
Хозяин, опершись на черенок цепа, пристально смотрел на пришельца и выспрашивал, как за душу тянул, кто он, да откуда, и почему такой голодный.
Гость отвечал коротко и односложно. Он мучительно думал, что ему делать. Идти на другой, более зажиточный хутор? Что выпросишь у этого ходячего скелета? Он сам еле на ногах держится. Невероятно, как это он столько зерна намолотил. Уж такой худой, тонконогий! Да и домишко у него на честном слове держится, вот-вот опрокинется в болото под тяжестью огромного аистиного гнезда.
Из ольшаника за домом показалась корова, вторая, третья. И целое стадо вошло во двор. Михаил насчитал двадцать шесть коров и восемь подтелков. Их пригнал мальчишка лет двенадцати.
— А что, деревня рядом? — тревожно спросил он у тонконогого хозяина.
— Три километра, — ответил тот.
— Это оттуда стадо, из села?
— Зачем? — сдвинув плечи, удивленно переспросил хуторянин. — То мои коровы. Колхоз мы распустили, как только новая власть пришла, а скот поделили. А как я пострадавший от большевиков, мне досталось на пару голов больше.
Михаил перестал есть, пристально посмотрел на хозяина. Значит, он не от голодухи тощий, а просто таким клячим уродился? Но чем же он пострадал от большевиков?
Вопрос этот Михаил не успел задать. «Пострадавший» сам на него ответил:
— Кулачили меня ваши. Все забрали. И самого в Сибирь загнали бы, если бы не добрые люди… — Хозяин закурил, не предлагая Михаилу, и, откашлявшись, продолжал: — С панами я как-то умел ладить. Первейшим хозяином в округе считался. Сам ясный пан по праздникам в гости меня звал. А в тридцать девятом, когда пришли Советы, меня сразу в кулаки записали. Дом был крестовый — под больницу взяли. Два года вот тут жил по-волчьи… Ну да я за свое добро еще поквитаюсь… — Он грозился, казалось, самому Михаилу как представителю обидчиков.
