одного.
Тот факт, что Сашка пойдет под венец, благословенный десницей церкви, на которой в течение веков не просыхала человеческая кровь, в особенности, еврейская, — вот что, по-настоящему, сводило с ума и не отпускало ни на минуту.
За десять лет жизни в Америке ни разу не встретил я чего-нибудь похожего на защиту атеизма. Атеизм здесь — бранное слово, точно так же, как коммунизм, бандитизм и любой другой аморальный «-изм». Конец 20 века, высочайший взлет технических чудес и наук, причем ощутимый повсеместно, куда ни ткнись: и в быту, и на производстве, и в любой затрапезной конторе, — а насчет атеизма либо тишина, либо брань, либо снисходительно ворчливое допущение его в ряд обычных конфессий. Вроде того, что неверие — это тоже религия.
Мол, если недоказуемо, что человек — от Бога, тогда и то, что он от обезьяны, тоже недоказуемо. На этой почве в южных штатах до сих пор вспыхивают публичные драчки вокруг школьных учебников. И поскольку свободная пресса мимо шума молча не проходит, все это немедленно выплескивается на головы мирных граждан. Но опять же, без каких-либо попыток полемики и осмысления сути.
И вдруг — полемика. И вдруг — дискуссия. В одной из гигантских современных церквей. «Противостояние атеизма и христианства».
Событие немыслимое. Разговор об атеизме — да еще где! В храме! В самом сердце христианства!
Забрасываю удочку для Кэрен. Там-то и там-то то-то и то-то, в следующее воскресенье в 7 вечера.
— Это церковь моих родителей.
— Значит, они тоже там будут?
— Сомневаюсь. Они атеизмом не интересуются.
— А ты?
— Я не уверена. Наверное, нет.
— Может, вместе сходим? Мне что-то неловко одному…
— Зачем? Туда пойдут не многие. Верующим это не интересно.
Она ошиблась.
И я ошибся. Я тоже думал, что много народу не соберется. Поэтому приехал всего за полчаса до начала. Народу было тьма. Паркинг — глазом не охватишь! — на добрых три четверти был забит уже. Полицейские и служители церкви в нарядных униформах, с флажками и фонариками, растянувшись двойной цепью, направляли непрекращающийся поток машин на свободные участки. Я ругал себя за легкомыслие, за то, что не рассчитал пристрастий американской публики и вот приехал так поздно. Меня с машиной моей загнали, естественно, к черту на кулички и, плетясь к зданию церкви в толпе таких же опоздавших, я не переставал сокрушаться насчет того, что теперь и местечка в зале, чего доброго, не найдешь.
Очутившись в огромном вестибюле, я увидел, что все двери в зал закрыты, а поток толпы, вместе со мной, зажатый с двух сторон канатами-перилами, подталкиваемый служителями и любезными обещаниями смотреть дискуссию с телеэкранов, течет в смежные залы и другие подсобные помещения. Ясно, что такая перспектива меня мало радовала. Нырнув под канат, я прошмыгнул к одной из закрытых дверей, намереваясь объяснить двум девицам, стоявшим на страже, как важно мне все это видеть собственными глазами, но не успел я и рта открыть, как они без единого грубого слова, а, напротив, с нежданной гостеприимностью пропустили меня.
