Олег не убежал. Был мил необычайно. Скользил по глине, как по паркету Благородного собрания, от доктора до генерала, потом к солдатикам, то есть отныне к гражданам. Каждому не уставал победоносно улыбнуться:
— Каково? Вот я привез подарочек — с махоркой великую, бескровную…
Впрочем, подарки давно розданы. Теперь он помощник комиссара. Курбов-Птицын, среди бела дня став просто Курбовым, рвался в Петербург, но, не теряя времени, возился с ярославцами. Выбирал слова съедобные, увесистые, как теплый, невыпеченный хлеб, чтобы распирало брюхо. Как-то Олег не вытерпел, попробовал уговорить:
— Теперь помещик и землепашец во всем равны, то есть всем свобода совести и передвижения… Общее усилье… Надо наступать.
Курбов знал — не доводы нанизывать, но бередить печенку:
— Ваша правда! Так вы, товарищ, наступайте, а мы к себе, то есть в Ярославскую.
Сам подумал: «Ну и глупость! Боюсь, что этак до Христосика дойду. Ведь если нам придется воевать — „свобода?“ — в пять минут на сук! Мы их отучим лет на сто сомневаться. А потом? Потом…» Потом должно было идти блаженство.
Но додумать Курбов не успел. Помешал огромный рев. Зверинец — настежь. Ярославцы прежде сидели кругом. Теперь привстали. Олег — в середке. Сжимают. Рев, как лев, растет, жирнеет, бьет хвостом и дышит в покрасневшие, девические щечки Олега. Рыгают подсунутые Курбовым самогонистые, крепкие слова: «А нам здесь дохнуть?» или: «Купчик», — вместе с присвистом слюны, прямо в Олега. Тот присел на корточки, даже заслониться не успел. Курбов крикнул:
— Товарищи, постойте!.. Ну, зачем такого?..
Не слышат. Из середки еще доходит:
— Подарки?..
— А капуста гнилая!..
— Приварочные где?..
Кольцо распалось. Мякоть. Курбов подошел и с любопытством оглядел. Лица не стало. Одни ноги, тоненькие, раскинутые в недоумении — вот только что скользили… Неприятно! Почувствовал, как мокрая давленина растет, облепляет. Ведь это только первый. Тысячи. Нет, больше! Придется влезть по шею в такую мразь. Не убивать в бою — палачествовать. Смятен. Вот-вот заплачет… Но сразу — четыре тысячи, противогазы, изба в Сибири с тыквой-головой. Да, в скверноту, в густую, липкую трясину, убивать безвинных, розовых, с родинкой, с какой-нибудь зацелованной карточкой на сердце! Один, сто, класс, партия, полмира — не щадить.
И когда какой-то, деловито бивший, не менее деловито смекнул:
— Сапоги хорошие!..
Курбов по-хозяйски:
— А ты сними. Не пропадать.
