Тогда, в кабинете, он не произнес ни слова. В этом была милость судьбы. Говорить с ним Жанна не может. Говорить — это плести, а теперь нужно рубить, как колуном. Ведь послезавтра судьба все разрубит, снимет сходни с парохода, рассечет сердце Жанны, оставит ей ровно столько, сколько надо, чтобы доехать до Парижа, чтобы жить у дяди, работать, ночью иногда плакать в подушку, тихо умереть.
Уедет и не увидит его. Ведь даже осужденным это оказывают… Издали увидеть, увести, держать в сердце, когда завизжит пароход, и найти в мокрой подушке дядиного дома. Нет, так она не может уехать! Она должна его увидеть.
— Хорошо. Но скажите ему, чтобы он молчал.
Захаркевич знает, что лучше всего молчать. Захаркевич ему скажет.
Свидание было назначено не в «Ибрагии», не у Андрея, но за городом, в часе ходьбы от Карантина. «Карантин» — это звучало явным подлогом, желанием перехитрить судьбу. Но Жанна смолчала. Жанна больше ничего не соображала. Для нее страшная встреча уже началась.
Захаркевич сказал: «Спите себе спокойно», и в первый раз за все время Жанна ничего не ответила ему, не кивнула головой, не улыбнулась. Тогда он прибавил:
— Завтра утром я уезжаю в Москву. Что же, прощайте, товарищ Жанна.
И Жанна машинально, коротко ответила:
— Прощайте.
Она просто не заметила его. Она теперь не знала, что существует на свете человек, которого зовут Захаркевичем.
И маленький ушастый человек, лежа в приемной на диване, не сердился на Жанну. Вполне понятно — Захаркевич хороший партийный работник, но кому нужно сердце Захаркевича? Товарищ Жанна уедет и никогда не вспомнит о нем. Что делать? Так устроена жизнь. Но сердце Захаркевича, никому не нужное сердце, не хотело мириться с этими доводами, оно грустно ныло. Оно, и только оно, знало, что Захаркевич не няня, что ни на кого, ни на секретаря ревкома, ни на жену, ни на любимицу Беллу он не глядел так нежно, как на эту чужую француженку.
Глава 9
ВСЕ ЭТО НУЖНО ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ ПТИЦЫ ЗАПЕЛИ
Какой лил дождь! Лил без передышки третьи сутки, шумный, драчливый. Все дороги размыло. Собака, от приниженности вовсе теряя хвост, в страхе перебегала улицу; дождь хлестал костистые бока, не хуже плетки. Жалкими шариками под навесами хохлились птицы. А старенькой тетке, выплывшей в дальнее плавание за квартой молока, не помог и хваленый зонтик. Дождь перехитрил, пригнулся, изловчился и пошел справа, слева сечь, сквозь салоп, сквозь вязаную под ним кацавейку, ноющие от старости, от сырости кости. Ужасный был дождь! Только земля одна не боялась промокнуть: ей чем больше дождя, тем лучше.
