— Я — Захаркевич. Я здесь останусь.
Жанна не спросила, кто он, зачем пришел? Раз не он — все равно.
Может быть, убить, а может, только перерыть весь дом, как это делали много раз чужие люди в папахах. До утра она бродила по темным пустым комнатам. А человек, назвавший себя Захаркевичем, лег на пол, подложил под голову толстейший альбом караима Сарума и немедленно уснул. Утром он деловито спросил Жанну:
— Где у вас, товарищ, мангалка?
— Мангалка? Что это? Вы хотите денег? Вот, берите.
Махнув рукой, Захаркевич раздобыл где-то щепок и вскипятил воду. Он принес Жанне чашку чая:
— Пейте себе, товарищ.
Жанна смутилась. Впервые нечто постороннее, находящееся вне мира, где уже много недель шла тяжба папы с Андреем, как-то заинтересовало ее. Пропустив все бои, уход белых, приход красных, она вдруг остановилась, озадаченная, перед непонятным событием: кто этот человек? Зачем он здесь? Он пришел ночью, когда дул жестокий норд-ост, не убил, не рыскал по комодам, не взял денег, спал на полу, теперь принес Жанне чай — что это значит? Как такое понять? И, заметив ее недоумение, Захаркевич, который больше всего на свете, больше Маркса, больше своей доченьки Беллы любил молчание, решил все же заговорить.
— Вы, товарищ, не бойтесь. Я вам ничего не сделаю. Сейчас такое переходное время. Наши регулярные части еще не вошли в город. Дом этот на плохом счету: Сарум известный эксплуататор, потом французская миссия… Могут быть разные эксцессы. Так вот я пока останусь, чтобы вас никто не обидел.
Но слова Захаркевича не успокоили Жанну. Растерянно она глядела на этого нежеланного защитника. Какой-то чужой, совсем чужой человек, с торчащими ушами, который дико зовет ее «товарищем», вдруг явился среди ночи, чтоб охранить и спасти. Нет, этого не может быть! Это бывает только в желтеньких милых книжках, а Жанна теперь хорошо знает, что книги лгут. Чужая заботливость пришибла ее. Боль усилилась.
— Но почему вы хотите спасти меня? Вы меня не знаете. Кто вам мог сказать обо мне?
— Так, случайно слыхал. Вы, товарищ, пожалуйста, не волнуйтесь. Я только дня три здесь останусь. Я буду спать в той комнате. А вы живите себе, как будто меня нет.
Жанна не расспрашивала его больше. Она даже попыталась улыбнуться, но улыбка вышла гримасой. Зато она старательно выпила чай. Весь день она хотела понять эту странную, с неба упавшую нежность и не могла. Вдруг ночью спохватилась: ведь это же большевик. Значит, его прислал он. Эта мысль была в одно и то же время и радостной и темной. Она походила на стук той ночью в дверь. Кинувшись в приемную, где крепко спал странный гость, она растолкала его:
