Все время были две Жанны. Одна из них жила с папой, не с тем, что лежит где-то в мокром суглинке, с настоящим. Он дома, здесь, рядом. «Доброе утро!» Жанна раскрывала приходившие по-прежнему номера «Journal des Débats». Он берет газету. Он готов улыбнуться. Париж! Ведь скоро в Париж!..
А другая?.. Но с кем жила другая Жанна, об этом нельзя было даже подумать: та первая, с папой, не вынесла б одной мысли.
Кто написал в желтенькой книжке, что любовь это счастье? Кто выдумал дикий весенний день, когда Жанна шла по Итальянской, доверху полная детского вздора о счастье, о муже? Когда это было? Нет, не когда, но как это могло быть? Теперь Жанна знала: это как проказа в старых легендах, как озноб и бред несчастных тифозных, метавшихся на перронах Ростова. Это как смерть. И в дом врывался тот, чье имя она не решалась даже про себя повторить. Он был в ужасной форме: френч, но красный и с противными голубенькими разводами, как на обоях в кабинете. Он всех колол колуном. (Жанна не знала, что такое колун, ей казалось это вроде огромной булавки.) В погребе лежит убитый папа. Он похож на маленькую девочку, на ту, что нашли в Ростове. Папа, добренький, старенький папа! Как ему клали грелку, когда у него болела печень! Как он ходил по утрам в нелепом лиловом халате и, читая газету, отвечал невпопад, потом сам над собой смеялся: «Стар стал, плохо слышу». А вата, а вата в ухе! Милое ухо! Но нет, ухо пропало. Вообще нет головы. Он проткнул ее колуном. Он снова придет! Она не может его видеть. Никогда! Если только увидит — умрет. А все-таки что, если он придет?.. Тогда… Тогда… Конечно же пустит!
И вторая Жанна, старшая сестра, старушка, похожая на бабушку в Луаретте, вдруг досадливо рукой отводила первую. Появлялась пронзительная, прямо бабья жалость. Все видела, как он стоит в кабинете, несчастный такой, без воли, без жизни. Бедненький мальчик! Так жалела, как будто это его убили и после скинули в мокрый суглинок. Лучше было б убить и Жанну. Или тогда за Карантином, почему она не погибла от круглой бараньей шапки? Зачем он явился? Жанна с ним пробыла не более часа, а казалось, что всю жизнь, даже там, в Луаретте. Жанна, ты смеешь так думать? А папа? Это не он! Он не хотел. Это просто случилось. Один только час! Где-то читала: средняя продолжительность человеческой жизни — тридцать восемь лет. Ужасно много! А час это всего шестьдесят минут, это сосчитать до трех тысяч, и конец — десять, одиннадцать, двенадцать… Потом не стало, а без него даже нет дыхания. Жанна действительно задыхалась. Она дышала рывками, жадно закусывая воздух, который был все не тем, никак не мог насытить легких. Она напоминала рыбу с мучительно развернутым ртом. Но, замечая внешний непорядок, быстро глотала стакан воды, чтобы снова стать Жанной Ней, годной для счетов и приемов.
