— Что, братец, покуролесим, а?.. Бомбочку-конфеточку — и прямо на Лубянку…
Высокое цедит:
— Разумеется.
Про себя — болван! Взять бы такого и буравом пузо… Всех устранить, чтобы было только: голая земля, беленькие косточки и черный огромный некролог, в миллион строк.
Открывает:
— Итак, господа, к делу. Удалось ли вам проследить образ жизни Курбова или Аша?
(Ах! Пелагее, может быть, и удалось, но Пелагеи нет — бастует. Зачем утром прогнал? Надо было б индюка приправить соусом из франков.)
Молчание. Высоков злится.
— Но вы же что-то делали. Ходили в какой-то «Тараканий брод». (Игнатову.) Вот вы, насколько мне известно, даже свели знакомство с подозрительной особой…
Игнатов, просыпаясь:
— Что вы! Что вы! Исключительно духовное общение. После стольких лет одиночества — среда. Девица прекрасного происхождения: дворянка. Подозрительного ни-ни. Служит в Наркомпросе. Изредка заглядываю: выпить чашку чая и совместно поговорить об отечественной литературе.
Кате:
— Вы?
— Нет.
Потеряв любовь, еще упорствует нет, не знает, нет, не раскроет, кто сидел тогда с Игнатовым в «Броду» и терпеливо строил домики — высокий, дикий, темный. Найдут другие, прикажут — покорится, подымет эту руку, которой недавно любовалась (теперь: лучше б отрубила), выстрелит в милого, любившего башни из катушек, как будто теплая грудь — устав чеки, звезда, кокарда, номер. Но сама не скажет. Смиренная и отчужденная сидит, почти враждебная. Надежда одна: того, другого, Аша. Да, конечно: чекистов надо истреблять, надо мстить за всех. Она убьет чудовище — невиданного Аша, который, верно, свирепый, рыжий, с засученными рукавами, как мясник, убьет нечто с Лубянки. А Курбова?.. А Курбова пусть кто-нибудь другой… (Где-то очень глубоко, где кончаются последние лучи, в темно-зеленом бутылочном иле барахтается женская томительная полнота — приписка: да, пусть другой, и может… может, промахнется…)
Окончательно раздосадованный, Высоков вынимает из кармана две карточки:
— Вот фотографии обоих. Приглядитесь. Может быть, вы и видели их в этом «Тараканьем броду». Пелагея мне клялся, что кто-то из двоих туда шляется.
(Зачем прогнал? Жрет индюка, мерзавец!)
Сначала смотрит Игнатов. Курбова не узнает. Как будто лицо знакомое. Нет, это только показалось. В тот вечер, сжигаемый двойным огнем: мадьярского бензина и белорыбовского бюста, не видел мира зримого, то есть низменного. Но что-то запомнилось:
— Глаза, знаете ли, знакомые… Впрочем, это бывает — психологический обман… А красивый мужчина — и зачем такому чека понадобилась?..
