Вокруг светились многочисленные окна, словно какой-то великан развесил в ночи разноцветные гирлянды. И вновь, как не раз уже, вспомнились мне строки давнего моего неудачного рассказа, написанного четыре тысячи вечеров назад, тысячу отпечатанных на моей серенькой "Любаве" страниц назад, двадцать тысяч нужных и ненужных встреч назад. Вот они, примерно: "Известным он решил стать после того, как ехал однажды на электричке из Москвы в аэропорт, возвращаясь из командировки. Уже стемнело, за мутным стеклом вагона проплывали гигантские коробки новых домов и светились тысячи окон. И вдруг его ошеломила отчетливая, горькая и пронзительная мысль: он затерян в огромном мире. Никто из людей, живущих за этими тысячами окон, не знает и никогда не узнает, что есть на свете некий человек, который едет сейчас в полупустом вагоне пригородного поезда и скоро улетит туда, где никто, кроме горстки сослуживцев и соседей по лестничной площадке, тоже его не знает.
"Что значит мое имя для миллионов людей? - думал он, как завороженный глядя на вереницы окон. - Мое имя для этих миллионов - ничего не значащий звук".
И ему стало на мгновение неуютно и страшно. Потом он начал читать захваченный в дорогу журнал, и эта острая и горькая мысль растворилась, затихла в глубине. Но не надолго..."
- С-собаки! Гегеля на них не найдется! - с чувством произнесла Лариса, возвращая меня к действительности.
Мы брели мимо мусорных баков, обломков плит и куч земли. Кое-где под балконами стояли самодельные скамейки, и на скамейках, и на бортиках детских песочниц, призванных символизировать здешнее счастливое детство, и на обрезках каких-то труб группками сидели подростки в куртках и спортивных шапочках - сидели как-то тихо и обреченно, словно и не надеясь на то, что когда-нибудь ударят морозы и ляжет поверх грязи чистый-чистый снег, и великодушная природа скрасит неприглядность творения рук человеческих.
- Дурдо-ом, - утомленно и протяжно выдохнула Лариса. - Похлеще нашей психушки. Я у Наташки месяца полтора назад была, так ведь сухо же было! Знала бы - хрен бы поперлась!
- В земле и небе более сокрыто, чем снилось твоей мудрости, Лариса, ответил я бессмертными словами шекспировского героя. - Что там по этому поводу говорит твой Шопенгауэр?
- А! - отмахнулась Лариса. - Я с Наташки за такое путешествие коньяк сдеру. Могла ведь и предупредить! Ну все, последний бросок. Вон ее подъезд - там, где мотодрын.
Я огляделся. Уличные фонари, вероятно, не были предусмотрены проектом, основным источником освещения служили окна и редкие прожекторы на крышах домов, расположенных без всякой видимой системы. Справа от нас мигал неоновой вывеской стеклянный куб какого-то магазина, голубые дрожащие буквы складывались в явно не наше слово "Стеогад", в котором, как в примитивной телевикторине, можно было при желании угадать название нашего славного города. Слева вырисовывалось что-то аморфное, недостроенное, может быть, детский сад, а может - пивбар на сотню посадочных мест. Прямо по курсу за трансформаторной будкой вздымались две многоэтажки, почти соприкасаясь боками, и возле одного из подъездов стоял мотоцикл с коляской.
