А все-таки что-то фамильярно-свойское было в этой толпе, которая смеялась, ругалась, делилась новостями, вместо билетов покупала у кондуктора сигареты, щедро раздавала пятигрошовые монеты оборванным ребятишкам, жалобно поющим «В первый день сентября памятного года…» или браво скандировавшим песенку о «маляре-идиоте», проигравшем войну…
На скамейку, рядом со Стасиком и Кристиной, спиной к немцам, села молодая женщина со светловолосой девочкой.
Малышка вертелась на руках у матери и капризничала:
— Мама, я хочу поиграть!
Женщине никак не удавалось ее успокоить. Наконец она дала ребенку кусочек сухой булки, которую маленькая сразу же стала жадно грызть.
Кондуктор дважды дернул за ремень звонка, и трамвай сделал остановку «по требованию». Несколько человек вышло. Пассажиры выходили и на следующих остановках, и толкучка понемногу разрядилась. И хотя по-прежнему чужие мешки и сумки упирались Стасику и Кшисе в спину, они радовались, что так удачно выбрали место для перевозки кассет.
Травмай со скрежетом подъезжал к площади Люблинской Унии. Через окна передней площадки они видели памятник Летчику. На высоком цоколе несмываемой краской был нарисован похожий на якорь символ надежды — знак сражающейся Польши. Знак этот, поблизости от заселенных немцами районов, под носом у многочисленных часовых, вопреки тяжким испытаниям сегодняшнего дня, вселял в поляков уверенность.
Ветер, который всегда разгуливал по площади Унии, подхватил облако уличной пыли и через раскрытые передние двери метнул ее в вагон, так что Кристина и Стасик даже глаза зажмурили. А когда открыли, увидели, что в вагон садятся двое немцев.
Первый, уже пожилой солдат с измученным лицом, быстро вошел в середину вагона и, словно бы стыдясь направленных на него недоброжелательных взглядов, прошел в купе и сел к окошку лицом к вагоновожатому.
Второй немец, молодой, высокий, в мундире гестаповца, не спеша вошел в вагон и, развалившись на двойной скамейке в купе «Только для немцев», стал разглядывать измученных давкой людей. Его большие руки, покрытые рыжеватыми волосиками, играли тяжелым кожаным хлыстом с металлическим наконечником. Каждый, на ком останавливался взгляд этих застывших, очень светлых глаз, невольно ежился.
Взгляд гестаповца остановился на Стасике. Мальчика охватила тревога. Ему хотелось отступить, спрятаться, исчезнуть, но он не мог даже шевельнуться, так плотно прижала его к барьеру толпа. Если б удалось поднять деревянную перекладину, он попытался бы бежать через переднюю площадку и выскочить на ходу, но натиск толпы не давал ему даже пальцем двинуть, а о том, чтоб приподнять деревянную перекладину, не могло быть и речи.
