— Я не вижу этого ключа, я не знаю, как им пользоваться…
— Но это вовсе не означает, что этого ключа нет. Пробуй!
— Я…
— Ты пытаешься отказаться? По-моему, у тебя нет такой возможности. Итак, ты невольно являешься полновластным лоцманом этой лодки, хозяином этой машины. Даже если какое-то существо проникает на другую сторону, без твоей помощи оно уже не в состоянии вернуться, Марко. Потому что не знает обратной дороги. Как городской человек, случайно сошедший с нахоженной тропы в глухом лесу. И он мечется в поисках проводника, голодный, напуганный и озлобленный. Как лев, сбежавший из цирка и мечущийся по городу в поисках выхода. Хотя… это не очень хороший пример. Потому что в этом городе, где бешено мечется этот сбежавший лев, бродят и другие львы, кое — как переодетые в людей. Они веками ели в этом городе людей, но делали это тайком. Притворяясь такими же жителями города. А тут вдруг появляется такой же, как они сами, и при этом пожирает горожан в открытую.
— И львы начинают пожирать друг друга?
— И все начинают пожирать всех. Потому что больше нет никаких правил, Марко. Люди вдруг узнают о существовании среди них переодетых львов. Львы узнают, что у них есть конкуренты, допустим, такие же переодетые тигры. Плюс из непрошеного бродячего цирка, остановившегося в городе всего на один базарный день, сбегают все хищные звери, которые носятся по городу и нарушают все порядки, сложившиеся веками.
— А как ты объяснишь появление моего двойника?
— Я думал об этом, Марко. Кто-то вызвал его из другого мира, через открытую тобой дверь. Или, скорее, создал его, как дубликат ключа. Да, я думаю, что его специально создали именно за этим. Чтобы он открыл такую же дверь, создал боковой коридор. Или научился открывать ту дверь, которую создал ты.
— Что же делать?
— Найти его.
— Зачем? — испуганно спросил Марко, вспоминая описания Лунного человека.
— А у тебя есть какие-то другие предложения?
— А если я уничтожу машину?
— Тогда львы не смогут вернуться в опустевший цирк и будут…
Звон буквиц постепенно слился в один сплошной тонкий гул,
в котором тонул голос старика, светлячки кружились всё быстрее, окрашивая полумрак в багровый сумерек изнанки век, и небо забвения опустилось на Марка своей влажной, душной тяжестью. Он крепко спал, заставляя колыхаться своим дыханием муслиновые занавеси, воздушным балдахином окружающие машину снов.
…тонкая тёмная жилка билась в сгибе запястья Пэй Пэй, запястья, сгибавшегося так, как никогда не сможет согнуться, не сломавшись, запястье ни одного мужчины. Гибкая, как усик виноградной лозы, Пэй Пэй обвивалась вокруг Маркова жилистого юношеского тела, начинающего мужать, и он с болезненным наслаждением поддавался этому сладкому давлению, скручивающему всё его существо, а тёмная жилка пульсировала всё сильнее, словно чернильная дорожка, убегая в глубь медовой жёлтой кожи и выныривая обратно детёнышем дракона. Марко впился в неё зубами, чтобы успеть выпить его яд, пока сон снова не забрал, не закрыл туманом пахучее и жаркое тело любимой, но тёмная дорожка ныряла всё глубже и, сбегая по ней куда-то в пурпурный коридор, пышущий мускусом и мясом, куда-то в удушливый, но приятный грот, бесконечно извивающийся подобно внутренностям ракушки, он вдруг выпал прямо в яркое световое пятно, взорвавшееся в глазах тысячей солнечных зайчиков. В просвете открытых ставень полыхал день, играя на муслиновых занавесях крупными отблесками…
