Первая хранит в себе значение преходящее, благоприобретенное: это и есть мировая поэзия.
Вторая — величина постоянная, неизменная; величина, которая привносит соразмерность фантазиям и воображению; эту вторую стоило бы называть поэзией поэтов.
Первая — мелодия, она рождается, крепнет, зачем умолкает и рассеивается.
Вторая — аккорд, слетающий со струн арфы, аккорд, что заставляет струны петь.
Когда замолкает первая, с мягкой, довольной усмешкой складываешь листок пополам.
Когда замолкает другая, склоняешь чело, переполненное думами, имени которым нет.
Первая — союз искусства и фантазии.
Вторая — удар молнии, рожденной схваткой вдохновения и страсти.
В затаенных уголках моего сознания, скрученные, сжатые в точку, обнаженные, дремлют бесформенные и нелепые порождения моей фантазии, дремлют в ожидании часа, когда искусство облачит их в слова так, чтобы они смогли предстать пред миром.
Плодовитая, словно любовное ложе плебея, она, моя муза, подобна тем родителям, что производят на свет отпрысков более многочисленных, чем в силах прокормить, она, моя муза, зачинает и разрешается от бремени в тайных, от всех сокрытых святилищах рассудка, в храме, переполненном созданиями без имени и числа; туда не достигают мои желания и устремления; всех лет, отпущенных мне судьбою, недостанет, дабы облечь их, эти порождения моей музы, в слова и придать им форму.
Они здесь, внутри, обнаженные и бесформенные, перемешаны и перепутаны в невообразимом беспорядке; я ощущаю их, чувствую, как они движутся, трепещут, чувствую, как они живут своей тайной, загадочной жизнью, словно мириады зародышей, эмбрионов, кишат в самом чреве земли и сотрясают его, созревая, бьются бессильно и не находят сил для выхода на поверхность, где они могли бы, слившись в поцелуе с солнечным светом, обратиться цветами и плодами.
Они идут со мной по жизни, судьбою им уготовано со мной и умереть, и не останется от них ничего, как не оставляет следа полночный сон, который поутру уже невозможно вспомнить. Иногда, прежде чем произойдет непоправимое, в них пробуждается воля к жизни, и тогда чудовищным усилием, лихорадочно, в полном безмолвии, в беспорядочной спешке и толкотне, отыскивают они выход к свету сквозь мрак, в котором живут. Увы! Мир идей и мир формы разделяет бездна, и только слово в силах преодолеть эту пропасть, но слово, робкое и сонливое, зачастую отказывается помогать идеям! Немые, мрачные, обессилевшие в бесполезной борьбе, вновь впадают они в свою извечную апатию, первозданный маразм, — так же бессмысленно опадают, устилая дорожки, желтые листья, сорванные бурей.
