Обошлось, слава богу. Прибежала дочь Юлия, слуги, Тарасевич ретировался и более ей на глаза не показывался. Был соблазн засадить его за решетку, в назидание прочим, но быстро прошел, стоило ей представить себе газетные заголовки: «Вор у вора украл» или «Вам можно, а нам нельзя?». Не хотелось, чтобы попусту трепали Карлушино имя.
Да, концессии на постройку железных дорог были весьма выгодным предприятием, но — совершенно законным. И дороги Карлушины были идеального качества, без какого-либо обмана. Что плохого в том, что государь посредством концессий стимулировал развитие железнодорожного сообщения в стране? Так нет же — люди всегда и всюду найдут нечто грязное, постыдное.
Милочке нездоровится — у нее жар. Беспокойство за дочь снедает баронессу фон Мекк, но настроение все равно остается приподнятым.
«Знаете ли, что я ревную Вас самым непозволительным образом: как женщина — любимого человека. Знаете ли, что, когда Вы женились, мне было ужасно тяжело, у меня как будто оторвалось что-то от сердца. Мне стало больно, горько, мысль о Вашей близости с этою женщиною была для меня невыносима, и, знаете ли, какой я гадкий человек, — я радовалась, когда Вам было с нею нехорошо; я упрекала себя за это чувство, я, кажется, ничем не дала Вам его заметить, но тем не менее уничтожить его я не могла — человек не заказывает себе своих чувств. Я ненавидела эту женщину за то, что Вам было с нею нехорошо, но я ненавидела бы ее еще в сто раз больше, если бы Вам с нею было хорошо. Мне казалось, что она отняла у меня то, что может быть только моим, на что я одна имею право, потому что люблю Вас, как никто, ценю выше всего на свете».
Жизнь, полная забот о делах и семье, есть не жизнь, а существование. Одна лишь любовь наполняет ее содержанием. Любовь к Нему, такому… такому… такому…
Надежда фон Мекк судорожным движением поднесла к глазам платок с баронской монограммой. Тихо, домашние не должны услышать рыданий… Прибегут, станут утешать, выйдет неловко. Еще, чего доброго, сочтут ненормальной.
Как хорошо, что есть Он, и как ужасно, что нет никакой возможности быть подле него. Она все понимает и не станет… Но как же трепетало сердце там, в Браилове, когда она вошла в комнату и сказала себе: «Здесь он спал». Стол, за которым он писал, рояль, клавиши которого помнят прикосновение его пальцев. Грешно так рассуждать, но она завидовала даже вещам, которых он касался.
Каждый вечер она засыпала с мыслью о нем. Считала дни, оставшиеся ему до отъезда, предвкушала радость от очередного письма, ждала известий от Юргенсона…
