кисти: щетинные, беличьи, барсучьи и колонковые;
еще мастихины,
шпотеки различных размеров и твердости,
цветные карандаши, фломастеры,
мольберты, этюдники и подрамники,
холсты грунтованные и негрунтованные,
бумагу в рулонах, ватманские листы,
а еще молотки и клеши,
и большие и маленькие гвозди
для разных целей — за исключеньем вбиванья
в ладони ближних.
Восстание делалось вооруженным.
Она спокойно потребовала у мужа
освободить от цветов немедленно
стеклянную зимнюю оранжерею,
на что он слегка покачал головой,
но сделал испуганно, как попросила
об этом рехнувшаяся жена.
Это было первое помещение, взятое при восстанье.
И стала она рисовать, допуская
в штаб восстания только детей —
для начала лишь собственных.
И они, пораженные стольким количеством
чистой бумаги и карандашей,
к восстанию подключились,
изображая с веселым ехидством папу,
похожего на осьминога,
и осьминога, который похож был на папу.
Она не пошла по прямому пути
атаки на статус-кво,
отдав этот путь по-граждански настроенным детям.
С уродством боролась она не его прямым обличеньем,
а самой красотой смешения красок, —
ведь, может быть, главный противник уродства
сам дух человеческий в чистом виде,
а не бездуховные негодованья
против засилья бездуховности.
Она писала коров с Хоккайдо
с забитыми глазами японских женщин.
Она писала японских женщин
с забитыми глазами коров с Хоккайдо.
Муж взял ее в Африку, предполагая
развеять ее внезапную блажь.
Они поехали по классу «люкс»
и даже с лицензией на отстрел слона,
но ее тянуло совсем не в джунгли
с построенными вдоль троп туалетами,
а в покосившиеся хижины
из листьев пальм и стволов бамбука,
где женщины деревянными пестиками
толкли бататы, их превращая в муку.
И она писала африканских женщин
с забитыми глазами японских женщин.
И она писала японских женщин
с забитыми глазами африканских женщин.
И однажды пришли Знатоки в стеклянную оранжерею.
Это были не те знатоки,
которые крутятся на вернисажах,
чтобы одной рукой подержать запотевший «дайкири»,
а свободной рукой —
вернее, кажущейся свободной рукой —
поздороваться величаво
с талантами мира сего
и угодливо — с более высшими — сильными мира сего,
даже не догадываясь,
что совершают ошибку в расчетах,
ибо главнейшая сила в мире —
это талант, а не сила сама по себе.
Два Знатока-японца, пришедшие в оранжерею,
были два старика вообще не от мира сего,
а послы от великого мира великого Хокусая,
Рублева, Босха, Эль Греко,
говорящие даже о Пабло Пикассо
как о способном, но все-таки шалуне.
