Энрике снова трубку опустил,
но отпускать руки ни на секунду
опущенная трубка не хотела,
прилипнув черным телом холодящим
к ладони, к тайным линиям судьбы.
Энрике знал — не зря прилипла трубка,
она притихла вкрадчиво, на время,
невидимые мускулы расслабив,
готовясь для прыжка к его виску
И прыгнула…
В ней был тот самый голос,
который в парке весело спросил:
«Не тяжело в костюме и ботинках?»
Но этот голос был теперь таким,
как будто бы не ей принадлежал,
а телефонной трубке двухголовой,
в чьей первой голове и во второй —
змеино одинаковые мысли:
и этого прикончить мне пора.
«Звоню тебе, чтоб наконец сказать
о том, о чем догадывалась раньше.
Теперь — узнала все.
Я говорила
с той женщиной. Ты лгал и мне, и ей.
Такая двусердечность — бессердечность.
Я сильная — не бойся. Я не буду,
как делала она, глотать таблетки,
чтобы тебя насильно удержать.
Тебя мне жалко. Ты одновременно
хотел бежать по двум дорожкам сразу
Бедняга, ты изрядно утомился.
Избегался. Ты подорвал здоровье.
Так отдохни на муравьиной куче,
хотя тебе одной, наверно, мало.
Так сядь между двумя, как обожаешь…
Теперь ты понял, что в конце пути?!»
Она была чуть-чуть великовата
для мира, где всему большому — тесно,
и как она уменьшиться сумела
до этого стандартного размера
в руке зажатой телефонной трубки,
словами пробивающей висок?
Смерть многолика… У самоубийства
не может быть всего одна причина.
Когда за что-то зацепиться можно,
нам не конец. А не за что — конец.
У смерти может быть одновременно
лицо толпы, лицо самой эпохи,
лицо газеты, телефона, друга,
лицо отца, учительские лица.
У смерти может быть лицо любимой
и даже нашей матери лицо.
