В общем ликовании радовался и Галей, но почему-то ему пришла не очень хорошая мысль, что не он, а Николка придумал правильный способ закаливания. Однако то была не зависть, а напрасная надежда, что если бы он придумал что-нибудь с печью, то и житейские неполадки сумел бы исправить.
Он шел домой, жаркий воздух кузницы как будто все еще реял вокруг его головы, но думалось о бытье, о том, что нет у них ребеночка. Вот матушка, думал он, нашла утешение, работая в детском приюте… А что, если мы возьмем себе сына в приюте?
Жена уже спала. На столе, в кругу горевшей лампы, лежал листок, на котором мать написала длинный ряд имен. Он прочитал, но ни одно ему не понравилось. Он взял карандаш и написал замечательное, по его мнению, имя: Эдуард. От волнения буквы получились такие же корявые, как у матери.
— Мату, — позвал он негромко, — ты спишь?
Жена открыла глаза, улыбнулась ему и сказала, чтобы он поскорей ложился. Он не дал ей уснуть, пока не втолковал ей задуманного. Всю ночь проговорили о сыне!
Ему всегда казалось, что о детях нельзя сказать «чужой», как нельзя такое сказать про дождик или траву. Кариева в детстве родители особо не приласкивали, у отца и правило было суровое: ребенка надобно гладить только сонного, чтобы не знал о том. Но Галейка не помнил, чтобы и сонного гладили его или целовали: он чутко засыпал и ждал, когда же прикоснется к темени рука родителя, — не прикасалась. Переиначивая жалость к себе, он жалел какого-нибудь карапуза, утирал ему слезки, а то и плакали вдвоем — утешение обоим.
С годами такое позабылось, но вот с возрастом как будто сказывалось давнее. Увидит, как чья-нибудь мамаша шлепнет свое чадо, — жалко ему; увидит, что малышок топает один, опять жалко: почему один, почему родители не досматривают за ним? О внуках он помнил постоянно и постоянно жалел, пожалуй, убежденный, что с родителями им хуже, чем с ними, стариками. В начале каждого месяца он особенно нетерпеливо ждал внуков; Малик надолго уедет, а невестка тут же и приведет к старикам Лялечку и Нурика.
Вот и сегодня — длинный, нетерпеливый звонок в конце коридора, и Кариев бежит, опережая жену, отворяет дверь, и шумно, туго, в живот ему, накатывают малыши, дергают за край пижамы, виснут на руках. А у него в глазах пестрит, и слабая грудь начинает ходить, тоненько покалывая. Наконец детей перехватывает бабушка, разматывает на них шарфики, пальто и шапочки сует на подзеркальник и уводит в комнаты. А Кариев стоит, перед ним невестка, у нее яркие, карминные губы. И голос тоже яркий, сочный, как вся ее молодая, жизнерадостная плоть.
