В поликлинике, заглянув в знакомый кабинет, я, однако, обнаружила на месте Виктора незнакомого хмурого врача. Напротив него сидела Рита и, судя по всему, тосковала. Увидев меня, она вышла в коридор и объявила, что Виктор Александрович заболел. Я стояла в растерянности.
— Подождите, — сказала Рита, — я найду Женю. Укол вам все-таки надо сделать.
Дальше все пошло по пословице: после радости неприятности по теории вероятности. Рита Женю нашла, и та повела меня в кабинет Владимира Ивановича. Владимир Иванович повел себя странно и непонятно, крича о каких-то поклонниках, которыми окружают себя красивые женщины. Пока я с трудом усваивала эту информацию, он демонстративно направился к двери, возмущенно спрашивая на ходу у Жени:
— Вы берете на себя эту ответственность? Я лично не беру! — и вышел, хлопнув дверью. Стук двери вывел меня из столбняка. Я почувствовала, что стою, должно быть, с совершенно идиотической приклеенной улыбкой. Женя тоже улыбалась, наверное, чтобы скрыть смущение. Потом с поздним раскаянием я думала, что, наверное, у Жени из-за меня были неприятности. После того, как Женя сделала мне укол, я решила поскорее покинуть негостеприимный кабинет. В коридоре я увидела Нину.
— Сонечка! — мы обнялись. Нина поправилась, но это была неестественная полнота. От преднизолона человек полнеет, лицо отекает. Нине хотелось знать, что я тут делаю. Я рассказала, умолчав о своей, так некстати свалившейся на меня любви.
— Я знаю Виктора Александровича, — сказала Нина, — он живет недалеко от нас, работал в нашей поликлинике. Я лечилась у него. Он — хороший врач… Что ж, я рада за тебя.
— Как у тебя дела?
— Ничего хорошего. Помнишь, я жаловалась на боли в позвоночнике. Все говорили: острый хондрос, а в этот раз проверяли и сказали: нет, не хондрос, а… наша болезнь. Химию не принимаю — язва желудка, отменили, облучают.
— Помогает?
— Вроде легче. Ох, Сонечка, чувствую, придумают что-то скоро. Только бы дожить, только бы продержаться…
Родная! Как она сказала: только бы продержаться! Сестры, сестры мои!.. Эта заполнявшая меня жалость и боль была невыносима. И хотя было и раньше, были мгновения, когда, идя по улице города, я, словно со стороны, видела людей, спешащих куда-то в своих делах, в суете, бесконечных стояниях по очередям, и чувствуя необъяснимую глубокую нежность к этим людям, чувствуя родство с ними и с городом, потому что родной город, мой город, и все здесь было, не только плохое, было и хорошее, но эти мгновения так редки, а здесь вся горестная жизнь, сотканная из таких мгновений боли, колотится в сердце, требуя принять чужую боль и что-то сделать. Что, господи боже, что…
