Мои коллеги и студенты часто спрашивают меня: когда я стал интересоваться работой мозга и почему? Непросто проследить за появлением интересов, но попробую. Я заинтересовался наукой приблизительно в 11 лет. Помню себя довольно одиноким и необщительным ребенком, правда, у меня был один очень хороший товарищ по увлечению наукой в Бангкоке, его звали Сомтау Сушариткул («Сомтау» значит «печенье»). Однако я всегда чувствовал отзывчивость природы, и, возможно, наука была моим «уходом» от социального мира с его произволом и парализующими устоями.
Я проводил массу времени, собирая морские раковины, геологические образцы и ископаемые окаменелости. Мне очень нравилось заниматься археологией, криптографией[12] (индуистскими рукописями), сравнительной анатомией и палеонтологией. Я был в необыкновенном восторге, оттого что крошечные косточки внутри наших ушей, которые мы, млекопитающие, используем для усиления звука, исходно эволюционировали из челюстных костей рептилий.
В школе меня увлекали занятия химией, и я часто смешивал реактивы, просто чтобы посмотреть, что произойдет (горящий кусок магниевой ленты, погруженный в воду, продолжал гореть и под водой, выделяя кислород из Н>20). Другой моей страстью была биология. Однажды я пытался положить сахар, жирные кислоты и аминокислоту в «рот» дионее[13], чтобы увидеть, что заставляет ее закрываться и выделять пищеварительные ферменты. Я проводил эксперименты, чтобы посмотреть, будут ли муравьи прятать и поедать сахарин, демонстрируя такой же энтузиазм, как при употреблении сахара. Могут ли молекулы сахарина «обдурить» вкусовые луковицы муравьев, как обманывают наши?
Все эти искания, «викторианские» по духу, были далеки от того, чем я занимаюсь сегодня — от неврологии и психофизиологии. Тем не менее эти детские увлечения не могли не оставить во мие неизгладимый след и глубоко повлияли на мою «взрослую» личность и стиль занятий наукой. Посвящая себя этим сокровенным занятиям, я чувствовал, что нахожусь в параллельном мире, в котором живут Дарвин и Кювье, Хаксли и Оуэн, Вильям Джонс и Шампольон Эти люди были для меня гораздо живее и реальнее. чем все окружающее меня. Наверное, это бегство в свой собственный мир позволило мне чувствовать себя скорее кем‑то особенным, нежели нелюдимым, «странным» Оно позволило мне подняться над скукой и монотонностью — обыденным существованием, которое большинство людей называют «нормальной жизнью», — и попасть туда, где, по словам Рассела, «хотя бы один из наших благородных импульсов способен убежать от сумрачной ссылки в реальный мир».
