…А вослед ему мертвый пес: По всему свету за бродячими собаками | страница 87

Когда мы с Джоном взошли на борт «Серенгетта», одного из судов, обеспечивающих сообщение между Занзибаром и Пембой, уже совсем стемнело. Посадка происходила при условиях несусветных: пассажиры, слишком многочисленные и перегруженные багажом, толкались на узком, шатком забортном трапе, между тем как экипаж делал, казалось, все, что было в его силах, чтобы сбросить их в воду или на худой конец вытеснить обратно на причал, так что я при виде этого предложил отступить, немного прогуляться, переждать. Но Джон, со своей стороны, считал, что мы забрались достаточно далеко, чтобы не поворачивать вспять, и надо прорываться вперед.

Не успели мы взобраться на борт, как нас всех — несколько сот человек — загнали в помещение, все входы которого были тотчас же заперты с целью прищучить контрабандистов, исключение составляла единственная узкая дверь, в которую насилу можно было протиснуться вдвоем. Если бы вдруг начался пожар или корабль стал тонуть (а притом казалось неизбежным, что это с ним случится с минуты на минуту), пассажиры, даже не успев изжариться или захлебнуться, были обречены передавить друг друга, устремившись всем скопом к единственному выходу.

Когда «Серенгетт» вышел из-под защиты Занзибарской дамбы, он угодил в сильную бурю, которая, набирая силу, бушевала над всем Индийским океаном, при каждой новой атаке шторма судно вставало на дыбы — ни дать ни взять «Льемба» в лживых россказнях проповедника-пятидесятника — и вибрировало, гремя всем своим железом. В запертом зале самым везучим из пассажиров удалось уцепиться за привинченные к полу стулья, даром что в большинстве они никуда уже не годились (в их щелях кишели тараканы), прочие улеглись на пол, покрыв его сплошь, как черепица; в такой тесноте малейшее движение одного, если он, например, переворачивался на другой бок, могло, того гляди, передаться даже в самые отдаленные концы помещения.

Джон, вероятно поддерживаемый верой, весь пыл которой он сохранял наперекор своему отказу от роли пастыря, умудрился заснуть почти тотчас после отплытия. Что до меня, мне все-таки удалось подремать достаточно долго, чтобы здесь, на борту «Серенгетта», увидеть следующий сон. Некто, обретавший то физиономию Златко Диздаревича, то черты его кузена (первый во время осады Сараева исполнял в этом городе обязанности главного редактора газеты «Освобождение», второй олицетворял там Хельсинский комитет по правам человека), привел меня в пустой театр, чья полукруглая сцена была на диковинный манер отгорожена красным занавесом не от зрительного зала, как обычно, а от кулис или, вернее, поскольку кулис как таковых там не было, от вогнутой перегородки, которая ограничивала сцену по другую сторону от публики; занавес, достигая этой перегородки, повторял ее изгиб. Из-под края занавеса торчала собачья лапа, самого животного было не видно, этой лапой оно силилось подгрести к себе лежащую на подмостках большущую кость (возможно, ту самую, которую Гроссман видел в собачьей пасти среди калмыцкой степи), а между тем другой пес, этот принадлежал к мезолитическому типу, то есть имел желтоватый окрас и средние размеры, молчаливо и неподвижно застыл посреди сцены, словно был живым укором для всех нас. Наверное, потому, что и тот и другой выглядели домашними животными, по крайней мере, их можно было принять за таковых, у меня возникло искушение сопоставить свой сон с тем, о котором несколько дней тому назад мне по телефону рассказывала Кейт: ей снилось, что она в обществе своей матери находится на плывущем или дрейфующем по морю плоту и вдруг видит, что из-под поверхности воды на нее смотрят глаза бесчисленных котят — их уносит течением, и она, сколько ни старается, не может спасти ни единого, каждый котенок, которого удается вытащить, тотчас выскальзывает из ее рук, чтобы снова кануть в море.