В коллекции Морского музея имеется даже документ, в точности не помню, какого характера, свидетельствующий о рыцарственном духе командира «Уаскара», его склонности к куртуазному обхождению: после геройской гибели Артуро Прата Чакона он велел послать его вдове письмо с соболезнованиями или что-то в этом роде. Но гвоздь этой коллекции — гигантский макет (имеется и другой, поменьше) «Уаскара», бронированного судна того типа, какие тогда еще были редкостью, построенного в Биркенхеде, в устье реки Мерси, на верфях Лэрд-Бразер. Похоже, что присвоение чилийцами этой перуанской боевой единицы наряду с другими более серьезными последствиями Тихоокеанской войны все еще осложняет взаимоотношения между Чили и Перу до такой степени, что сотрудники туристической конторы «Талькауано» при демонстрации «Уаскара» ни единым намеком не касаются ни обстоятельств его захвата, ни даже вопроса о том, какому государству он принадлежал изначально.
Самые отвесные склоны cerro Artilleria, Артиллерийского холма, вершину которого занимает Морской музей, покрыты дикой растительностью и усыпаны цветами, неимоверно яркими, почти светящимися. Любуясь на это проплывающее перед глазами пиршество красок из кабины фуникулера, я вспомнил, что некогда уже видел подобное изобилие блеска и пышного разнообразия на побережье, в Тункане, там еще над тропинкой, ведущей к морю, щит с призывом: «Preservemos este jardin eterno» («Давайте беречь этот вечный сад») — не знаю, умышленно или случайно, но фраза перекликается со знаменитой ритурнелью Малькольма Лаури, и как не подивиться тому, что такое буйное цветение возможно здесь, между пляжем и скалистыми горами, в этом воздухе, насыщенном влагой, как аэрозоль, да еще и вечно просоленном, ведь здесь огромные валы непрестанно накатывают на берег (на закате это зрелище достигает высшей степени великолепия, уже за гранью реальности, когда в косых лучах солнца гребни волн, увенчанные белоснежной пеной, становятся прозрачнее, по мере того как, атакуя сушу, вздымаются все выше, все грознее).
Сойдя с фуникулера, я вышел на улицу Кочране, намереваясь обойти все те места, что были мне указаны как обитель порока, хотя прекрасно понимал, что середина дня — совсем не то время, когда такие явления раскрываются во всей красе, — и вот я на площади Эчоррена, которая даже в этот час являет вид несколько подозрительный. Площадь Эчоррена — средоточие общения между бродячими собаками и бездомными, чей союз столь характерен для Латинской Америки. (В особенности это касается городов, где никогда не истребляли бродячих собак. «К тебе взываю, моя родимая, живая городская муза! — писал Бодлер в последнем, пятидесятом из своих „Маленьких стихотворений в прозе“. — Воспеть мне помоги тех добрых, бедных псин, в грязи и колтунах, которых всякий гонит от себя, как вшивых и чумных отродий, — все против них, все, кроме бедняков, пускающих несчастных жить с собой».) Проблема состоит в том, что бедные с площади Эчоррена по большей части — пьяницы, они злее и куда менее приветливы, чем, скажем, чистильщик обуви из Мехико. А собаки на этой площади зачастую избавлены от бродяжничества, что для них не обязательно к лучшему: такой пес таскается за бездомным, привязанный к оглобле его ручной тележки, такой же тощий, в струпьях, как его вольные собратья. Я уже наблюдал такое в Сантьяго, в окрестностях рынка «Вега Сентраль», точнее, на улице Ластра, ближе к ее скрещению с улицей Реколлета. Около полудня там обычно валялось несколько пьяных, кто на платформах своих тележек, кто прямо на земле, иные из них были в полубесчувственном состоянии, а вокруг слонялись собаки, оценить численность которых можно было не иначе как в моменты, когда некий тревожащий звук, по-видимому неуловимый для людских ушей, заставлял их сбегаться со всех сторон, сбиваясь в рычащие стремительные стаи. После одного телерепортажа разнесся слух, что некоторые воры используют такие положения, чтобы терроризировать своих жертв, — напуганных легче обирать.
