Во-вторых, Вениамин не знал, как ему вырваться из дому.
Потолковать о путешествии с женой, открыться ей?
Рассказать все как есть? Упаси бог! Поднимется такой шум, такой скандал! Она его заживо станет оплакивать, сочтет помешанным, ибо где уж ей, женщине, постичь такие дела? Женщина, будь она хоть семи пядей во лбу, все-таки всего только женщина. Даже наиболее смышленой и благоразумной из них никак не сравняться с самым ничтожным мужчиной!
Уйти тайком, не попрощавшись? Тоже как-то неловко. Что же? Оставаться дома, отказаться от путешествия? Но это попросту невозможно! Это все равно что отказаться от жизни.
Мысль о путешествии поглотила Вениамина. Подобно тому как правоверный еврей обязан трижды в день молиться, Вениамин считал своим долгом постоянно думать о путешествии. Думы об этом не покидали его даже во сне: путешествие снилось ему непрестанно. Сердце, глаза и уши Вениамина — все его существо было захвачено мечтой о дальних странствиях. Он ничего и никого не замечал вокруг себя: мысль его витала где-то там, далеко-далеко, в запредельных краях. И часто в разговоре с кем-либо Вениамин не к месту вдруг приплетал Индию, Самбатьен[12], гремучего змея, дракона, рожки, турка и т. п.
Путешествие должно было свершиться во что бы то ни стало! Но как преодолеть препятствия? Этого Вениамин никак не мог придумать. Он чувствовал, что необходимо с кем-нибудь посоветоваться.
…Жил в Тунеядовке некий муж. Звали его Сендерл, по имени прадеда реб Сендерла, человека почтенного. Однако правнук Сендерл был человек простецкий, без затей. В синагоге он занимал место под амвоном, а это уже само по себе свидетельствует о том, что ни к заправилам, ни к сливкам тунеядовского общества он не принадлежал. К разговорам в синагоге или в другом месте он обычно прислушивался молча, как человек посторонний, случайный. А если и приводилось ему словом обмолвиться, то слово это всегда вызывало хохот, — не потому, что оно отличалось особым остроумием, — нет! Просто слово, произнесенное Сендерлом, встречали смехом, несмотря на то что он, по простоте своей душевной, никого не собирался смешить. Наоборот, когда кругом смеялись, он, бывало, уставится и никак в толк не возьмет: по какому случаю такое веселье? Он не обижался, потому что по натуре был человек добрый, покладистый, — попадается иной раз этакая покорная буренка… Он даже не подозревал, что следует обижаться. Люди смеются? Пускай себе, на здоровье! Вероятно, это доставляет им удовольствие.
