— Выхожу из ЧК, — он глянул на Нелединского — у нас две республиканские газеты, ЧК и ЗК — «Чорноморська Комуна» и «Знамя Коммунизма». — Так вот, иду по Пушкинской, подходит старый еврей («О Господи!» — подумал Кока) и спрашивает: «Молодой человек, как добраться на Фонтан?» Ну, я и рассказываю: пойдете вперед, сядете в троллейбус первого маршрута, доедете до вокзала. Пройдете влево, увидите восемнадцатый трамвай. Он и довезет вас на Фонтан.
— Значит, если я вас правильно понял, я иду на троллейбус. Как вы сказали, первый? Потом я иду на трамвай, что вы говорите, восемнадцатый?
— Правильно — сказал я.
— Спасибо, — сказал еврей и пошел в другую сторону.
— Куда же вы? — закричал я. — На Фонтан не туда!
— Ой, мне не надо на Фонтан! — отмахнулся старый еврей.
Дольдик рассказывал неторопливо, без улыбки, видимо, не в первый раз. Кока рассмеялся вместе со всеми.
Темнело, из-за моря натянуло облака, было прохладно, но хорошо, Кока выпил водки и закусил маслиной. В сумерках предстала женская фигура в сером платье, поздоровалась, нашла место рядом с Гасановым и села, наискосок от Нелединского.
— Представляю тем, кто незнаком — Ирина, живет, к нашему удовольствию, на соседней даче.
— «Знакомое имя, черт побери», — вздохнул Нелединский.
— «Оказались соседи по даче,
Стали видеться там каждый день,
От такой необычной удачи
Их любовь расцвела, как сирены» — пропел Сержик.
— Сержик, откуда ты знаешь эту песню? — удивилась Раиса Марковна и неожиданно продолжила оперным ГОЛОСОМ:
«Ой, вы косы, вы черные косы,
До чего паренька довели…»
Ида поставила на стол две керосиновые лампы. Кока разглядывал осветившуюся Ирину. Короткие каштановые волосы, отрешенные большие глаза цвета токайского вина, с темной кромкой, полные, слегка запекшиеся губы. «Это же портрет Траховой, карандашный врубелевский рисунок, — обрадовался он. — Богородица».
— Как вы думаете, — спросил Дольдик, — кто она то профессии?
— Возможно, Богородица, — осторожно предположил Кока.
— Архивариус, — подняв палец, торжественно сообщил Дольдик.
Ирина, наклонив голову, слушала возбужденного Гасанова и помалкивала, украдкой оглядывая гостей.
— Юра, спой про бульвар, — попросил Сержик.
Дольдик, не ломаясь, взял спичечный коробок и, постукивая по нему пальцем, запел приятным тихим голосом:
«Ах, Николаевский бульвар,
Красивый и обветренный,
Здесь я гулял,
здесь я бывал
В свой перерыв обеденный»
Далее пелось о болване-начальнике, обедавшем в «Лондонском» и жевавшем заживо цыпленка.
