Парусенко налил в чашечку из-под кофе Плющиковой минералки и с отвращением выпил.
— Женщины, — загадочно сказал Плющ, — как папуасы: им время от времени надо дарить что-то яркое.
Филин поднял голову.
— Женщине как бабе — надо дарить цветы!
— Ты чего, Костик, такой веселый? — спросил Парусенко.
— А как же мне не быть веселым, когда мне дают, наконец, мастерскую!
— Да ну? Поздравляю. А сколько метров?
— Одна комната тринадцать, вторая — десять.
— Ну, это не метраж для мастерской.
Плющ блеснул глазами.
— Метраж, может, падла, и небольшой, зато сколько, сука, пространства!
Неожиданно вошел Эдик. Он сходил-таки к врачу, и врач дал направление на ВТЭК. Возможно, дадут инвалидность. Хорошо бы вторую группу, это рублей шестьдесят и можно работать. Во всяком случае, можно продолжать роман, глядя в лицо Вале почаще. По этому случаю Эдик решительно направился к Вовке и потребовал три рубля. Вовка неожиданно сопротивления не оказал, видимо, был рад, что Эдик все-таки добрался до врача. «Надо идти в народ, — решил Эдик, — хватит на пять рюмок по пятьдесят грамм для независимости, на пачку „Экспресса“ и еще на трамвай, а там видно будет».
Эдик огляделся, понял обстановку и задергался.
— Или найди Лилю, — сказал он Парусенко, — или сходи в магазин.
Он протянул Парусенко под столом три рубля.
— Перестань, Эдик, — попросил Плющ. — Время есть, лучше расскажи, как дела.
Эдик рассказал про ВТЭК, не удержался. Неожиданно подошла Лиля.
— Лилечка, — сказал Парусенко, — дай нам бутылку водки, две бутылки минералки и, — он покосился на дремлющего Филина, — шесть бутербродов с колбасой.
— Восемь, — сказал Филин трезвым голосом, не открывая глаз.
— Тогда, — сказал Парусенко, — чтоб не бегать, две водки. Хороший день, — продолжал он, — и Плющу мастерскую дают, и Эдика на инвалидность отправляют.
— Не сглазь, — закричал Эдик.
— Вам хорошо, — трагически сказал Филин, — а мне впору повеситься. Талант мой иссяк, и свечи мои погасли.
— Если мужчина вешается от любви, — терпеливо начал Эдик, — то он не мужчина. Если человек вешается от скуки, значит, ему никогда не было весело. Если художник вешается от бездарности, значит, он — поц, и всегда был бездарный. Потому что ничего никуда не девается. Вешаться надо только от совести.
— Бог не велит вешаться, — сказал Парусенко.
— Ну, Бог разберется и поймет, — засмеялся Плющ, — если даже ты понимаешь.
Парусенко невозмутимо разлил на троих подоспевшую водку.
— Хай живе, — сказал Эдик.
