«Реставрационные тенденции, — писал Олег Смолин, — проявляются прежде всего в знаковой форме, в отношении к прежним символам: возвращение дореволюционного флага и герба; восстановление топонимов; коренное изменение отношения к символическим историческим фигурам (превращение большинства царей, несмотря на прокламируемые демократические ценности, из дьяволов в героев, а генеральных секретарей — из героев в дьяволов); восстановление храмов и демонстративная религиозность политических лидеров и т. п. При этом некоторые реставрационные проявления приобретали алогичный, курьезный, а то и трагикомический характер, лишний раз доказывающий справедливость Гераклитова афоризма о невозможности вступить в одну реку дважды. Хорошо известно, например, что станции московского метрополитена никогда никаких названий, кроме советских, не имели. Топонимы же типа Санкт-Петербург в Ленинградской области либо Екатеринбург в Свердловской области невольно вызывают в памяти сатирико-фантастический рассказ одного из комментаторов радио «Свобода» о том, как в славном городе Старосибирске улица Красных партизан была переименована в Белобандитский проспект. Не менее парадоксально выглядит строительство новоделов на фоне продолжающегося разрушения действительно старинных храмов. Что же касается двуглавого орла, то, как известно, он был символом евразийской, точнее полуазиатской российской монархии»[85].
Реставрация предполагает возвращение старого правящего класса. На самом деле это всегда иллюзия. Представители старой элиты должны вернуться на родину, чтобы сделать легитимными состояния и власть тех, кто поднялся благодаря революционным переменам. Российская власть в начале 1990-х гг., заигрывая с идеей монархии, восстанавливая старорежимные символы, стремилась к тому же. Но слишком много времени прошло с момента крушения империи. Бесследно исчезли древние аристократические семьи и пресеклись предпринимательские династии. Да и мир изменился настолько, что восстановление монархии или возрождение боярских привилегий выглядели бы откровенной нелепостью даже в глазах отечественных бюрократов, не отличавшихся чувством юмора.
Поскольку возвращение старой элиты оказывалось одновременно и необходимым и невозможным, оно симулировалось. Смысл традиции исключительно в ее непрерывности. Королевские гвардейцы в викторианских мундирах или тюдоровские бифитеры смотрятся вполне естественно в Лондоне. А кремлевская стража, срочно переодетая в мундиры царской гвардии, или казаки, вытащившие старинные мундиры из дедовских сундуков, выглядят ряжеными. Но номенклатуре просто ничего не оставалось, кроме как пытаться изобразить себя законной наследницей старых правящих классов. На униформах и монетах появились средневековые византийские орлы. Повсюду возникали «дворянские собрания», «казачьи круги» и «союзы потомков купечества», где восседали бывшие комсомольские функционеры, местные начальники и молодые карьеристы, ряженые во фраки и старинные мундиры.
