. Другое дело, что и в 1994— 1995, и в 1997—1998 гг., когда медиасообщество пыталось в той или иной мере давить на Кремль, эти попытки успехом не увенчались. Виктор Пелевин пошел дальше, назвав режим, опирающийся на элиту пропагандистских ведомств, «медиакратией». Демократией его можно назвать только по аналогии с термином «demo-version»
[136]. Чем более привилегированным было положение пресс-элиты, тем ниже были требования профессиональной этики. Обычным делом стали «заказные материалы» и «черный пиар» (от английского PR — public relations). За небольшую мзду от ста до нескольких тысяч долларов журналисты размещали в своем издании нужное кому-то сообщение. Читатель, естественно, не информировался о том, что сообщение кем-то оплачено. Если это сообщение было еще и заведомо ложным, оно стоило дороже — на журналистском жаргоне это почему-то получило название «джинсы».
«Вообще, феномен коррупции в журналистике заслуживает отдельного разговора, — пишет Иван Засурский. — Во всероссийских изданиях он встречается в самых разнообразных проявлениях — начиная с репортажа из регионов, написанного за 10ОО долларов по заказу, и заканчивая проплаченными через отделы рекламы репортажами о новых скидках операторов сотовой связи. «Черный пиар» или «джинса» является серьезной проблемой для любой редакции. Однако еще больше беспокоит феномен институционализации коррупции во всероссийских СМИ. Общеизвестно, что именно в них работают пресловутые 2% журналистов, заработная плата которых превосходит доходы занятых в региональных СМИ в десятки, а то и сотни раз. Разумеется, большое значение для уровня зарплаты в столице имеет дефицит квалифицированных кадров и огромное количество изданий. Но если принять во внимание тот факт, что высокие зарплаты являются также характерным атрибутом «газет влияния», то картина получается несколько иная. Тем более, что до сих пор многие высокооплачиваемые сотрудники получают зарплату в конвертах, причем уровень заработка определяется индивидуально и не оговаривается в трудовых соглашениях. В условиях экономического кризиса такое положение вещей лишает многих московских журналистов способности отстаивать собственное мнение или иметь независимую позицию»[137].
Информационно-пропагандистский комплекс не просто стал экономической силой, у него сложилось собственное видение развития страны. Оптимальное, с точки зрения его интересов, положение дел представляло бы собой перманентную избирательную кампанию, перемежающуюся террористическими актами, войнами, естественными катастрофами и криминально-сексуальными скандалами. Если для рядового обывателя предпочтительна стабильность и размеренное течение жизни, то для прессы это смерть. Напротив, всевозможные потрясения являются ее идеальным материалом. Голодающее население, разбомбленные дома и сгоревшие заводы могут выглядеть вполне живописно, а потому лозунг «хлеба и зрелищ!» современный информационно-пропагандистский комплекс заменяет недоуменным вопросом: «зачем вам хлеб, если у нас есть зрелища?». Идеологическая функция средств массовой информации проявляется в том, что рассказы о бедствиях сегодняшнего дня дополняются обещанием процветания в будущем, которое непременно наступит при условии соблюдения требований либерального капитализма. Другой темой пропаганды было противопоставление собственной ущербной и неправильной страны «цивилизованному миру» Запада. В этом случае идеал находился не в будущем, а просто в другом месте, а возможность его достичь становилась сугубо индивидуальной. Парадоксальным образом постоянные славословия западному образу жизни сочетались с почти полным отсутствием международной информации. Если в советское время ей уделяли от трети до половины времени в программах телевизионных новостей, то в ельцинской России обычным делом стали передачи новостей, где не было ни одного международного сюжета!
