Он скорее почувствовал, чем услышал человека у себя за спиной и обернулся стремительно, как хищник. Там стояла донна Исабель, и живое лицо ее было бледнее беленой стены. - Очень кстати пришла, как всегда. Как чувствовала. Она молчала. - Что будем делать, донна Исабель? А? Она молчала. - Это что же получается, моя супруга и королева? Инквизицию мы учредили, священную войну ведем с Божьей помощью не без успеха, поход хотим учинять через Море Мрака, а ты тем временем вожделеешь к моему племяннику, да еще в подобия его булавками тыкала? И ведь не отроковица была, ведь в зрелых летах уже пребывала... Он дал ей осознать всю глубину своего падения, и сам поразмыслил о положении вещей. А положение ничуть не изменилось: она его супруга и королева, он ее любит и почитает, тем паче что до прелюбодеяния она не довела, и раскаялась. Дон Карлос не из тех, что болтают. Алессандрина... О ней можно позаботиться и позже. - Не думайте, донна, что я буду вас порицать. Время уже ушло, и с тех пор вы много раз искупили ваши грехи. Все мы порой искушаемся. Посему давайте забудем о недоразумении, он не достойно долгой памяти, а это, - он брезгливо взял куклу двумя пальцами, - бросим в огонь. Так сказал король, дабы королева ушла от него с легким сердцем. Но мужчина был слишком зол на себя, и его сердце не было легким.
Уныло голосили раненые. Снаружи просветлело - вот-вот - и солнце, взбудораженный воздух был наполнен блеском воды и острым дыханием сырого ветра, летящего по следу торнадо. Ощущаемый в воздухе след далеко расходился с ее дорогой - небрежно залакированная ливнем, цвета охры, она вела к морю, в город, на запад, и казалась безопасной. Однако, стоя на стертом пороге бокового портала, она долго глядела - нет, не на дорогу, а в сторону, на слепую серую завесу, где ей все мстился серый крутящийся столп, и когда поняла, что нет, не мстится - он вправду стоит там, не приближаясь и не удаляясь, кто-то из-за плеча испуганно сказал: "Он за тобой...", и небо сразу подернулось тенью, а блеск воды угас...
ДЕНЬ ДЕСЯТЫЙ.
В КОТОРЫЙ ВСЕ, КАК БУДТО БЫ, ВОЗВРАЩАЕТСЯ НА КРУГИ СВОЯ.
Мона Алессандрина выбирала золото. Пальцы ее, в этот раз лишенные непременных колец, чтобы удобнее было примерять новые, касались цепей и ожерелий так, словно те были живыми и теплыми. Хотя такие длинные членистые создания, как цепи и ожерелья, даже будь они живые, теплыми быть вряд ли могут... Где вы видали теплую тысяченожку, синьоры? Ох, голова, голова, какие мысли в ней крутятся, когда она раскалывается он боли! Он закрыл глаза. Не помогает, но все же... Будь проклят англичанин! Будь проклята Англия... О-о! И что его понесло к ювелирам именно сегодня?! Перед глазами плыла ненаписанная записка: "Любезная донна! После всех волнений вчерашнего дня я не в силах даже пошевелиться из-за головной боли, которой меня наградил мой английский соперник... Но как только оправлюсь, сразу навещу вас и расскажу новости..." Нет, не "оправлюсь" там было, там было "воскресну". Да какая же разница, если вместо записки он притащился сам, едва не вывалившись по пути из носилок, и, пока ехали к ювелирам, рассказывал о своем разговоре с королем, слушал тихий злорадный смех, и только морщился, когда боль с особой силой впивалась в виски. Ну, неужто она выбрала, наконец? Выбрано было на целое состояние. Он велел склонившемуся хозяину-мараносу прислать за деньгами в его кастильо д'Агилар, даже не взглянув на приобретения. Завтра снова будут сплетни. А хорошо он сделал, что купил ей золото Ла Фермозы... Да когда же уймется эта мигрень?! А Алессандрина непременно залучит его к себе, чтобы примерить украшения и ему в них показаться. В качающемся полумраке носилок он жалобно признался ей, что еле жив от боли, и вряд ли сможет разделить ее радость по поводу чеканного венца с пятью зубцами и семью налобными подвесками, парных запястий и ожерелья из сканых золотых бусин, достигавшего колен, если носить его в один ряд, и пупка, если в два. Она спокойно подняла руки и приложила пальцы к его онемевшим вискам. Прикосновение как будто вытянуло из черепа толику боли; впрочем, он уже так устал носить ее в себе, что чувства могли притупиться. Опустив голову Алессандрине на грудь, он ждал, когда носилки встанут.
