Но иногда он укреплял удочку и начинал читать стихи. Знал их множество, исполнял очень просто, будто делясь своими мыслями. В тишине знойного дня звучал Пушкин и Некрасов, Никитин и Тютчев, Апухтин и Алексей Толстой.
В такие минуты забывалось о поплавке, поддаваясь колдовству поэзии, никто не замечал, как клевала рыба.
Слова стихотворения Мюссе в переводе Апухтина Левитан произносил как признание:
Что так усиленно сердце больное
Бьется и просит и жаждет покоя?
Чем я взволнован, испуган в ночи?
Стукнула дверь, застонав и заноя.
Гаснущей лампы блеснули лучи…
Боже мой! дух мне в груди захватило!
Кто-то зовет меня, шепчет уныло…
Кто-то вошел… Моя келья пуста.
Нет никого. — это полночь пробило…
О одиночество, о нищета!
Хороши были и вечера, которые проводили обычно в доме у хозяев имения. Усаживались на крыльце террасы и слушали рассказы Марии Владимировны о Даргомыжском, Чайковском, с которыми она была знакома, о том, как Петр Ильич делал ей предложение, но слишком поздно, после помолвки с Киселевым.
Предавался воспоминаниям и Бегичев. Случай, рассказанный им в один из вечеров, послужил Чехову сюжетом для «Смерти чиновника». Тогда же услыхал писатель историю, которая вызвала к жизни трагический рассказ «Володя».
Бегичев был общительный, веселый и не выпадал из общего стиля молодого веселья. За то, что Левитан всех называл крокодилами, он прозвал его Левиафаном, по имени библейского животного. С художником дружил.
Часто молодежь забиралась в уютную комнату Бегичева.
Левитан писал вид из окна, слушая нескончаемые истории из жизни артистов.
Было много музыки. Пела сама хозяйка, пел артист Владиславов, постоянный гость Бабкина, очень хорошо играла на фортепьяно гувернантка детей Киселевых Ефремова.
Бегичев и Киселев раскладывали тихонько пасьянс. Левитан делал наброски, под которыми Чехов подписывал: «Вид кипариса перед Вами, Василиса», как он шутливо называл маленькую Сашу Киселеву.
В лунные ночи гурьбой уходили в большой парк и тут шалили, веселились, дурили. Рядились в халаты и чалмы. Левитан садился на осла и уезжал в поле. Там он расстилал коврик и начинал молиться по-мусульмански, на восток. Чехов тоже в халате, с лицом, вымазанным сажей, в чалме стрелял холостым зарядом в Левитана. Потом его хоронили с песнями, пронося по парку.
Хохотали и шутили так много, что порой пересаливали.
Вдруг на флигеле художника появлялась надпись: «Ссудная касса купца Левитана», состряпанная Киселевым, или устраивался над ним инсценированный суд, обвиняющий его в мошенничестве, тайном винокурении. Киселев, занимавшийся в земской управе судебными делами, обставлял это судилище всеми костюмами и атрибутами. Обвинительные речи произносил Антон Павлович, и все задыхались от смеха. Вместе со всеми хохотал Левитан. Но в глубине души от этих комических представлений у него оставался порой неприятный осадок. В погоне за острым словцом шутники не замечали, что больно задевают самолюбие Левитана. Часто в разгар забавы он убегал в свой флигель.
