– Археологи откопали здесь кувшин, вернее черепки и среди них остатки берестяной грамоты. Что там процарапано?
И Еруслан точь в точь выдал всю длинную и нудную запись, имевшую на бересте, плюс три слова, которые не дожили до нынешних дней из-за порчи древесины.
– Что тебе еще, Митрий? Паспорт с фотокарточкой я бы тоже зарыл, кабы имел.
– Не надо мне паспорта с фотокарточкой. – сказал Митя, у которого сильно загудела голова. Впрочем, оставалась еще одна зацепка для восстановления здравого смысла. Еруслан ведь мог заранее посетить сайт «Старой Рязани».
– Еруслан, на кувшине сохранился отпечаток ладони, по нему видно, что на мизинце отсутствовала верхняя фаланга. Ну-ка, покажи свою.
Еруслан поднес могучую пятерню к глазам Мити. И не было верхней фаланги у мизинца, который по толщине равнялся двум большим пальцам программиста Галкина.
– Это мы с ребятами в ножички играли. Доигрались… – пояснил Еруслан. – Многое у меня растет заново без устали, волосы, ногти, кожа, чешуя, шипы, а вот мелкая косточка на мизинчике так и не возвернулась.
Свершилось. Митя судорожно сглотнул накопившуюся в горле слюну.
– Что ты помнишь? Что с тобой произошло за эти семьсот семьдесят лет?
– Семьсот семьдесят – число великое. Но я… запамятовал их. Почти ничего и не помню. Как жил в доме батюшкином припоминаю, как играли мы с братцем в конный бой и салочки, а тятя хлебал из жбана. Не забыть, как женился. Сваты обо всем сговорились, само собой, меня не спросясь, боялся я, что невестушка драчливая окажется, с кулаками свинцовыми. Но Анастасья справная девка была, с косой до попы. Как рубили нас поганые – помню. А что следом случилось, помню лишь отдельными местами. Однажды на болотах я мужика прибил, потому что обзывал меня кикиморой и не желал сухарями поделиться. Нечего орать, когда человек лет сто не жрал. Как-то подобрали меня в свою ватагу люди, именуемые казаками. На засеках вместе с ними подстерегал ордынцев из Крыма. Вдругоряд заметил татарина, метнулся к нему с дуба зеленого и зарезал. Это точно татарин был, хотя речь не татарскую имел. Он крикнул: «О, мон дье». Како мыслишь, Митрий, что это за язык?
– Французский, похоже. А между этими «отдельными местами» что было, Еруслан-сан?
– А ничего, или пузырение невнятное, или тьма с какими-то всполохами. Егда тьма уходила, я сено косил, скотину пас. Меня мужики юродивым называли, или полудурком. Как-то барыня ближайшая вывела меня к гостям своим, чтобы я про свое «дежавю» сказывал. Потом, когда барыня уже в "Мулен Руж" выступала, я скакал туда-сюда под красной хоругвью, в шеломе суконном, именуемом буденновкой. Надлежало мне пленных порешить. Я поверх голов разил, потому что ратоборство люблю, а не палачество. Но комиссар Петерс приметил мое нерадение, велел меня расстрелить поутру. Помню, прошило меня огнем, в яму я упал и сверху землей засыпан был. Следом ничего не помню, только кажется червие по мне ползало, но тронуть не смело. А когда я из-под земли совсем голый выбрался, то этой войне давно уже конец пришел. Какие-то люди увидели меня нагого, срамного и в больничку спровадили. Там меня лекарь лечил от хвори в голове. Санитар обижал меня, потому что я слабый был. Как-то силу себе вернул, покарал его в лицо, и деру. Но поймали меня милиционеры и отправили лес рубить.
