Допускаю, что довольно странно ощущать потребность проститься со всем этим. В конце концов, ничто здесь никогда не было моим. Еще ребенком я понял, что быть наполовину японцем — значит быть наполовину кем-то еще, а быть наполовину чем-то еще — это… чигатте. Чигатте означает «непохожий», но, кроме этого, имеет еще значение «неправильный». Язык, как и культура, не делает здесь различия.
Еще я поехал в Киото. Больше двадцати лет мне не подворачивалась возможность побывать в этом городе, и я был поражен, увидев, что некогда красивая и оживленная столица, какой я ее запомнил, почти угасла, исчезла, как заброшенный сад, отданный на растерзание грубым и бойким сорнякам. Куда делась сверкающая вершина храма Хингаси Хонгандзи, парившая над окружающими ее остроконечными крышами подобно вздернутому подбородку принцессы среди слуг? Величественный вид, некогда приветствовавший путешественников, сегодня заслонило новое здание вокзала; неприятное чувство распространялось на полмили в каждую сторону от железнодорожных путей, как будто огромный кусок дерьма свалился из космоса, да так и остался здесь — слишком огромный для транспортировки.
Я бродил несколько часов, поражаясь масштабам разрушения. Автомобили проезжали сквозь храм Дайтокудзи. Гора Хией, родина японского буддизма, превратилась в автостоянку с развлекательным комплексом на вершине. Улицы, вдоль которых когда-то стояли деревянные дома, украшенные бамбуковыми шпалерами для цветов, теперь безвкусно сверкали пластиком, алюминием и неоном, а деревянные домики исчезли, как будто их и не было. Повсюду блеск металла телефонных кабелей, буйство электрических проводов, белье, вывешенное из штампованных окон, как слезы в глазах идиота.
Перед отъездом в Осаку я зашел в «Гранд-отель» — приблизительный географический центр города. Поднялся на лифте на последний этаж, где, за исключением пагоды Тодзи и ломтика крыши Хонгандзи, со всех сторон на меня давил все тот же удушающий дух урбанизации. Живую красоту города разбили на кучки понурых беженцев — результат необъяснимого эксперимента в области культурного апартеида.
Я вспомнил стихотворение Басё, бродячего барда, которое тронуло меня, когда мама впервые прочла его во время моего первого посещения города. Она взяла меня за руку, когда мы стояли на высокой террасе храма Киёмидзу, глядя на распростершийся под нами тихий город. Мама вдруг поразила меня, с акцентом продекламировав по-японски:
