Долго длится гробовое молчанье. У всякаго стучитъ еще въ ушахъ: здѣсь!! И заколдованная тишина объяла все и всѣхъ.
— Трекляты черти!! пронзительно рѣзнуло по воздуху… будто пуля просвистала надъ всѣми головами.
Всѣ шелохнулись и подняли головы. На бочкѣ стоялъ сгорбившись и трясясь старый казакъ Архипъ. Придерживая одной рукой накинутый на бѣлой рубахѣ кафтанъ, — онъ поднялъ костлявый кулакъ надъ толпой и злобно оглядывалъ ее мутными, ввалившимися глазами, надъ которыми какъ усы нависли лохматыя сѣдыя брови.
— Трекляты черти!! выкрикнулъ онъ снова, надсѣдаясь хрипливо отъ ярости. Казалось душа его выскочитъ изъ тѣла съ этими словами.
— Эй, дѣдушка, баба-яга! Не мѣшайся! сказалъ Чика. Уберите его, молодцы! Ишь остервенился.
Но никто изъ казаковъ не тронулся снимать дѣда и всѣ глаза теперь установились на старика боязливо и трепетно, и всѣ глядѣли на его бѣлыя губы и беззубый ротъ, будто боялись того, что слетитъ съ нихъ сейчасъ.
— Черти трекляты! судорожно взвизгнулъ дѣдъ, обращаясь на всѣ стороны, съ искривленнымъ отъ злобы лицомъ. Не уходились! За старое! Лиходѣи! Трикляты! Кашу заваривать! Бѣды кликать! По мipy вдовицъ-сиротъ пустить! Трекляты! Самозванничать! Проявился царь?! Здѣсь! Черти трекляты! И дѣдъ задохнулся. Трекляты!! и опять задохнулся. Трекля… совсѣмъ задохнулся дѣдъ.
— Молодцы! Убирай его! крикнулъ Чика и потащилъ старика съ бочки.
Дѣдъ злобно отбивался, но вдругъ ослабѣлъ, повалился съ бочки и прохрипѣлъ тихо: Трекляты!!
Нѣсколько выростковъ подхватили его и повели подъ руки, почти понесли домой… Нѣсколько разъ останавливался дѣдъ въ слободѣ, старался повернуть голову къ майдану, и сжималъ кулаки безсильные.
Тамъ на крыльцѣ стоялъ Чика уже безъ шапки, предъ раскрытой настежь дверью и говорилъ громко:
— Выдь, государь — батюшка! Объявися вѣрнымъ слугамъ твоимъ!
— На колѣни! Ура!! крикнулъ Чумаковъ, бросая шапку и опускаясь на землю.
Безмолвствуетъ, словно мертва — вся толпа. Но вотъ переднiе ряды опустились съ Чумаковымъ на колѣни, а за ними, озираясь и дивясь, колыхнулась и вся громада казацкая!
Поздно вечеромъ тотъ же дымъ коромысломъ на Яксайской станицѣ. Станичники отъ мала до велика хлопотали по хатамъ и по слободѣ. Казаки чистили и точили opужiе, прилаживали сбрую сѣдельную. Казачата коней ловили по степи и гнали въ столицу, къ рѣкѣ и къ кузнямъ поить и ковать. Казачки мѣсили, пекли, жарили… Ребятишки малые присмирѣли и жались по угламъ, а старики и старухи охали и вздыхали. Всѣ переглядывались, перешептывались; что то особенное не то страшное и недоброе, не то дивное и чудесное облакомъ стояло надъ станицей, проникло въ воздухъ, въ людей, во всѣ хаты, во всѣ углы хатъ, даже въ задворки и въ чащу садовъ.
