Словно море подъ вихремъ, заволновался весь майданъ, словно зыбь морская покачиваются головы казачьи. И какъ волны морскiя бѣгутъ, ростутъ и сыплются съ гуломъ на берегъ, — такъ рѣчи дикiя, безсвязныя и безразборныя росли въ толпѣ, бѣжали, гудѣли и сыпались на старшину…
— Морочишь! Небывалое брешешь! Неслыханное слушать велишь!
— Не къ лицу казаку гусарская повадка и гусарскiе подвиги воинскiе.
— Почто не къ лицу? засмѣялся сердито Чика. Не съ бородой казакъ будетъ гусаромъ. Бороды повелѣно брить!.. Давно находили грозныя тучи на волнующееся море казацкое, давно глухо гудѣли они… и вотъ, за словами Чики, грянулъ ударъ оглушительный. Даже самъ Чика опѣшилъ.
— Чего брешешь, собака! Дави его! Бей! Чего морочишь майданъ, свиное твое рыло!..
— Не гнѣвись на меня, честное казачество. Не моя вина! Я указъ читалъ выисканный у Матвѣя и повѣщаю кругу. Чтò порѣшите — тому и быть!..
— Ну, молодцы яксайцы! вылѣзъ Чумаковъ. Что-жъ разсудите?!..
Реветъ стоустый звѣрь, словно въ больное мѣсто пырнули его шашкой.
— Бѣжать! Бѣжать, атаманы! Въ золотую мечеть!
— Вали всей станицей за Кубань!
— Нѣтъ! За Каспiй плыть. Зa Каспiемъ раздолье!
— Къ некрасовцамъ атаманы! Идемъ къ некрасовцамъ! реветъ звѣрь-толпа. Ухмыляется Чика Зарубинъ въ руку, поглаживая усъ курчавый и мигая куму Чумакову.
— Помолчите мало, атаманы! вступается Чумаковъ. Приличествуетъ-ли православному въ чужiе предѣлы бѣжать со срамомъ и челомъ бить собакѣ нехристю. Пригодно ли побросать землю свою, хаты дѣдовы, родимый Яикъ и захватя казачекъ и казачатъ уxoдить въ кабалу къ басурману?
— Не гоже! Ну-те къ дьяволу съ кабалой!
— Сказалъ-бы я вамъ, лукаво вымолвилъ Чумаковъ, какъ по моему разсудку въ семъ случаѣ поступиться слѣдъ…
— Сказывай! Сказывай!
— На-предъ надлежитъ мнѣ вѣдать доподлинно, какое мнѣ число ждать согласниковъ и какое число супротивниковъ, потому, что есть межь васъ и таковые что сидѣть да ждать порѣшили и виноватыхъ выдавать.
— Разступися, братцы! Разбирайся!
— Чаятельно всѣ согласники!
Толпа смѣшалась и словно водоворотъ, два тока съ ревомъ шли одинъ на другой… Человѣкъ двадцать, все болѣе сѣдобородыхъ стариковъ, стали отдѣльно отъ громады казацкой.
Въ числѣ несогласниковъ были два дѣда: Стратилатъ, хитро ухмылявшiйся, и Архипъ, который косо оглядывался кругомъ. Худое, скуластое и желтое лицо его было озлоблено.
— Почто противничаешь, дѣдушка? Брось! заискивающе обратился Чумаковъ къ Стратилату.
— Кривдой меня не возьмешь! Смѣкаю я, у васъ съ Чикой на умѣ недоброе; вы заварили все — вы же совсѣмъ хотите народъ смутить… Про бороды тамъ ввернули, а по сю пору, небойсь, изъ казаковъ никого не обрили…
