…ноября 1918 г.
Очень я приспособилась писать в теплых перчатках, ничуть они мне не мешают.
Читаю Гоголя, и вот окончание «Мертвых душ»: «Русь, куда же несешься ты? дай ответ. Не дает ответа. Чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо все, что ни есть на земле, и, косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства».
Почему он тогда это написал? Как пророчество.
<…> Сегодня много думала о Феде. Вчера, когда была у него, он показался мне очень изменившимся, стареньким, но очень напряженным, бодрым, полным своей живой веры. Мне хотелось сказать ему что-нибудь очень ласковое, и я ушла с грустью: сказать мне не удалось, как-то не вышло. И я унесла свое чувство с собой. Отчего вдруг бывает прилив любви к человеку, которого видишь часто? Сегодня Лева возил на санках дрова. Я видела в окно, как он, нагнувшись от усилия, в полушубке и серой шапке, вытягивал санки из-под ворот, и любила его до боли. Ставя самовар, разогревая кашу и овощи, я была счастлива, что сейчас он придет завтракать со мной и я его накормлю, как дорогого гостя. Но самовар я поставила плохо, и Анюта была мною недовольна.
…ноября 1918 г.
Сегодня пошла навестить маленьких больных[4]. Лежат они обе в постелях, но Вавочка уже одета и рисует. Ей лучше. В своих длинных локонах, такая изящная и хорошенькая, она сама похожа на картинку.
Малюська еще совсем не поправилась. В русых вьющихся волосах у нее запутался красный бант. На ней вязаная кофточка, и от кругленькой мордочки и маленьких пухлых ручек все, что на ней, точно заражается ее детской уютностью и делается умилительным и трогательным. Эту вязаную красную кофточку уже нельзя себе представить без Татуськи, до того она уже передала ей всю пленительную аппетитность своей фигурки, своего маленького, плотного, нежного тельца. И одеяльце трогательное, и подушечка под головой. Не поправилась еще Татуся, и темные глазки были задумчивы и не веселы. Уж очень тиха, уж очень кротка! И такое кругленькое-кругленькое розовое теплое личико. Баночке меду обе обрадовались очень. Бедные! До чего им недостает сладкого, привычного и даже необходимого!
11 ноября (24-е) 1918 г.
Дивный день. Яркий, солнечный, тихий. С каким удовольствием я прошлась пешком к M. H. и туда и обратно. Солнце, легкий мороз… Снег еще белый, чистый, слепит глаза. Какую радость дает природа даже в городе! Какую любовь, глубокую и странную, дает она человеку! И я чувствую, что чем я старше, тем больше я люблю жизнь и тем больше жизнь эта не во мне, а в окружающем, и живу я не собой, а окружающим. Точно я ухожу из своего тела, распространяюсь, растворяюсь. Что я? Я уже ничто. И я все больше задумываюсь над этим чувством и ищу в нем объяснение смерти. Может быть, в этой радости, близости, блаженстве, восторге и есть смерть? Из земли взятая в землю обращусь. И пойму, что мой восторг, который так часто охватывает меня и оставляет неподвижной, замеревшей от счастья, — это предчувствие смерти, когда я стану частью того, что я так, так люблю. И это единственная любовь, которая давала мне только (подчеркнуто Л. А.) счастье, только чистую духовную радость. Если у меня есть душа, то она в этой любви и в этом восторге. Кто его испытал хоть один раз, тот не забудет его никогда. Ведь не о красоте природы я говорю, а о чем-то другом, необъяснимом: о каком-то слиянии с ней, красивой и некрасивой, о высоком блаженстве быть в ней, быть частью ее. Ах, все в ней хорошо! А самое прекрасное, это ее тайна, это то, что мы не можем в ней понять, но не можем не предчувствовать. Будь она благословенна, дающая жизнь и смерть! Будь она благословенна, соединяющая жизнь и смерть, не боящаяся смерти как не боящаяся и жизни, потому что нет для нее жизни и смерти как мы их понимаем, а есть вечное обновление: радостный труд и радостный покой.
