Все же мое обращение к нему изменило его поведение. Он перестал за мной следить на расстоянии, стал чаще «разговаривать» — издавать звуки. Он куда‑то меня приглашал, ковыляя впереди меня, указывал рукой вперед, оглядывался на меня. Мы оказались под шелковицей. Из его жестов я понял: он приглашает меня залезть на нее и потрусить. Шелковицы нападало много, и мы ели, пока не надоело.
Весь день хромой и немой мальчик водил меня по двору, выполняя роль своеобразного гида. Порою я не понимал, что же он хочет мне показать. Он привел меня в хлев, но скотины там не было и смотреть было не на что. Увидев мое недоумение, он пошел в глубину хлева и там из‑за плетеной кормушки, из соломы достал за уши хорошенького щенка и, высоко подняв, показал мне. Я подошел, протянул руку к щенку. Откуда‑то выскочила собака, набросилась на меня, едва не покусала…
Так продолжалось целый день: то он показывал мне что‑то приятное, полезное, то вдруг из‑за него я попадал в какую‑нибудь ловушку.
Обычно лицо его было не по — детски суровым: глаза, скошенные к переносице, смотрели из‑под нахмуренного лба, нос был со шрамом посередине. Тонкая прорезь рта и длинный треугольник подбородка… На левой щеке его тоже был шрам, выделяющийся на сером, суровом, почти мужественном лице. Но вот он подстраивал
sA'
какую‑нибудь каверзу — и лицо его преображалось. Он не мог ни смеяться, ни улыбаться: он мог только ухмыляться, и ухмылка делала его лицо похожим на личико ухмыляющегося бесенка.
Косые глаза играли двоякую роль. Когда он ухмылялся, они озаряли лицо фосфорическим отблеском, и оно казалось неземным, словно бы сюрреалистическим. Такое может явиться во сне, но не наяву. В обычном же состоянии глаза уходили под брови, придавая лицу почти сердитое выражение… Так и запомнилось мне навсегда его лицо: или не по — детски суровое, или личико ухмыляющегося бесенка.
Вечером вернулись с работы тетя Гошавнай, ее муж и их дочь Цуца. Она, как я и понял потом, была матерью Заура. Управились со скотиной, стали варить на ужин мамалыгу.
В летней кухне горел под треножником костер. На треножнике стоял чугун. В нем шипела кукурузная паста. После того, как крупа разварится, предстояло замешать кашицу на кукурузной муке, чтобы она стала, как положено, очень густой.
Мы с Зауром сидели возле костра. Ждали… Ждать было тяжело.
Голод стягивал рот, глотку и где‑то глубоко в желудке закручивался в тошноту. Целый день мы не ели ничего, кроме шелковицы.
