— Сколько можно рассказывать о своем брате — хапу- ге? — вскричал в этот же день Калачев на физрука Филиппенко. — Кто вам мешает: заводите и себе поросят, стройте дворцы, покупайте себе «Мерседесы». Не завидуйте.
— Я для порядка сообщаю вам об этом, — проворчал миролюбивый Филиппенко.
И так вот Калачев не сумел исправить свой окружающий мир. Он в который раз убедился в том, что некоторые люди с увлечением могут читать и чтить Чехова, они будут упиваться и всеми фибрами души соглашаться с христианской моралью Достоевского, но никогда не подадут нищей старушке гнутой копейки, непременно наступят на пальцы соседа, держащегося за кромку проруби. Наступят. Притопнут еще. Но незаметно. Одно исполнилось. Калачев перестал врать на уроках литературы, перестал актерствовать. Он теперь захлебывался от восторга, плакал над стихами, ввел в курс своих лекций внепрограммных Гумилева, Ахматову, Мандельштама. Он знакомил своих юных воспитанников с их биографиями, чтобы молодые люди лучше разбирались в стихах и в прозе. Старшеклассники откликнулись на это. Вначале подсмеивались над тем, когда Калачев в замешательстве, в увлечении тер лоб тряпкой, которой стирают с доски. Усмехались и над его восторженными восклицаниями: «Вни — има — тельно следите за событиями! Никогда не надо предсказывать собственную судьбу. Гумилев предсказал свое будущее и вскоре получил пулю. А Лермонтов, читайте: «В полдневный жар в долине Дагестана с свинцом в груди лежал недвижно я». Лермонтов знал, что будет убит.
Сашка Храмов тогда хихикнул:
— Владимир Петрович, так, может, он пьяный лежал? С винцом в груди?
Калачев тут же посмеялся, сказал, что такие казусы, неблагозвучия в поэзии встречаются.
А Света? Света Сукачева? Она чувствовала себя родительницей учительского перевоплощения. Ведь она, тогда еще, до ледникового периода, подала учителю пример принципиальности. Света Сукачева, кажется, была влюблена в своего молодеющего учителя. Он только никак не мог решиться проверить это. Калачев подумал, что взрослые недооценивают молодых людей, ведь у молодых свой особенный спектр переживаний. Он вспомнил себя десятилетним мальчишкой и вспомнил свой поход с бабушкой к дальней родственнице, взрослой женщине, к няне Зое. Няня Зоя обладала пряничной, сдобной полнотой. У нее были большие добрые глаза и ярко — красный, открыточ- ный рот. Няня Зоя была в новом цветастом, тонком платье, и однажды она, когда обувалась, так поставила свою ногу, что оголилась. Подул ветер, облепляя материей полную, но все‑таки интересную фигуру няни Зои. И тогда ему подумалось: «Все же хорошо жить. Хорошо, что он есть на свете. Хорошо, что мама родила его, а не какого- нибудь другого Костю Кудряшова».
