Что бы то ни было последней причиной (или причинами) для Григория начать новую жизнь, почва для этого готовилась постепенно: с юности задумывался он над вопросами «вечными», над вопросом смысла жизни, не умея достаточно точно сформулировать и понять, что мучает его. «Пахал усердно, — писал он пятнадцать лет спустя, — но мало спал, а все ж таки в сердце помышлял, как бы чего найти, как люди спасаются».
Распутин относил себя к разряду тех людей, которых в России издавна называли «старцами», «странниками». Это чисто российское явление, и источник его — в трагической истории русского народа.
Голод, холод, мор, жестокость чиновника царского — извечные спутники русского мужика. Откуда, от кого ждать утешения? Только от тех, на кого даже всесильная власть, не признавая собственных законов, не решалась поднять руку — от людей «не от мира сего», от странников, юродивых и ясновидящих. В народном сознании — это Божьи люди.
В страданиях, в тяжких муках выходившая из средневековья страна, не ведавшая, что ждет ее впереди, суеверно смотрела на этих удивительных людей — странников, «калик перехожих», не страшившихся ничего и никого, осмелившихся громко говорить правду. Частенько странников называли старцами, хотя по тем понятиям и тридцатилетний человек казался уже глубоким стариком.
Русская глубинная жизнь с течением времени менялась в лучшую сторону, но эти странники, старцы дошли, добрели по глухим и пыльным российским дорогам до начала XX века. К этому времени за ними уже тянулась осмысленная историческая традиция, над ними уже витал нимб древней святости. Пожалуй, больше нигде, кроме как в России, старина так прочно не противостояла новизне. И это было не только в народных «низах», но и в какой-то мере в «верхах» общества тоже.
К концу XIX — началу XX века тяга к старине в некоторых придворных кругах даже, пожалуй, усилилась. Причин этому было немало... В аристократических сферах росла тревога перед неизвестным будущим, порождавшая тоску по уходившей в небытие «русской самобытности», тягу к историческим «отцовским» и «дедовским» истокам, традициям дедов и прадедов. Казалось, там — соки, питавшие и еще способные питать державную мощь России.
В этом явлении несомненно было что-то духовно-надрывное, что-то патологическое, но и что-то совестливое, задушевное...
«Для смиренной души русского простолюдина, — писал Ф. М. Достоевский, — измученной трудом и горем, а главное — всегдашнею несправедливостью и всегдашним грехом, как своим, так и мировым, нет сильнее потребности и утешения, как обрести святыню, или святого, пасть перед ним и помолиться ему: если у нас грех, неправда и искушение, то все равно, есть на земле там-то, где-то, святой и высший; у того зато правда, тот зато знает правду; значит, не умирает она на земле, а, стало быть, когда-нибудь и к нам перейдут и воцариться по всей земле, как обещано...»
