Вскочив с кровати я направился к "отцу-командиру". Комната Мартынова находилась немного дальше по коридору и он тоже ещё не лёг. Когда я зашёл, Александр Николаевич стоял у окна, в задумчивости выпуская кольца дыма.
— С чем пришёл, Андрей? — блин, даже не повернулся. Абидна, однака.
— Вопрос появился, Александр Николаевич.
— Только один? — Мартынов усмехаясь повернулся ко мне.
— Нет. Не один, — я тоже улыбнулся. — Первое – почему сегодня не давали флешки? Второе – записывали ли у кого какую вещь взяли? Меня больше всего интересуют вещи человека в наручниках. И третье. Могу я пообщаться с Максимовым в неформальной обстановке?
— Это под водочку? — сразу уточнил командир. — Можешь. Хоть сейчас. Он тоже изъявлял такое желание. Магазин в одном здании со столовой, как войдёшь – направо. Максимов – во втором доме слева по улице. Крыльцо у него жёлтой краской окрашено. А флэшки… решили, что с этим будем завтра заниматься. И да. Записывали, что и у кого. Больше нет вопросов?
— Нет, — я пожал плечами.
— А у меня есть. — Мартынов прикурил новую папиросу. — Что скажешь по итогам первых допросов?
Я задумался. Смершевец, бывший на совещании уверенно сказал, что легко будет только с тем, который перепугал фельдшера. Остальных придётся ломать, причём ломать жёстко. Как он сказал? " этот кутёнок, а остальные волчары ещё те!.." Да и от этого кутёнка инфы уже немало было.
— Да вроде всё хорошо идёт. "Профессора" жалко. Но, думаю, разберёмся и без него. Теперь-то легче станет.
— Эх, Андрей! Вспомни. Тебя же спрашивали о возможной реакции правителей той России!
Тут до меня дошло. Судя по всему, существуют огромные шансы на то, что кто-то из ребят Судоплатова оказался "на той стороне", живым. Значит он в руках спецслужб. Возможно вместе с установкой. Если та уничтожена, то им гораздо легче чем нам восстановить её. И тогда…
— …! …! ……! — я просто не смог удержаться.
— Вот именно, — грустно усмехнулся Мартынов. — Вот именно… Ладно, Андрей, иди, расслабься, пообщайся с "земляком"…
— Слушай, тёзка, — я разлил ещё по-пятьдесят и подал стакан Максимову. — Может тебе неприятно, тогда извини, но объясни мне – почему…
— Почему я поменял свои взгляды? — перебил меня Максимов. Мы чокнулись, выпили, я захрустел вкуснейшей квашеной капустой, а он заговорил.
— Понимаешь, зёма… Когда я попал сюда, мне подумалось, ВОТ ОНО! Вот ШАНС! Новое молодое тело, знания. Союз и так победит, а оказаться в "застенках НКВД", — он хмыкнул. — Думал уйду за границу, доберусь до Штатов и заживу для себя. Просто для себя. Да и толком-то всё продумать не успел. Тебе ТАМ сколько было? Сорок? Мне пятьдесят… Попал сюда, гормоны прут, хочется прыгать, скакать и страх, как ни странно. Страх всё это потерять. Вот и… А потом меня взяли. Сам не знаю, что со мной произошло, когда я увидел самого настоящего Берию. Это даже шоком не назовёшь! Это было что-то другое, даже не знаю как назвать то своё состояние. Уже сейчас я понимаю, что только тогда до меня окончательно дошло, что всё происходящее со мной наяву. Может у меня тогда даже крыша поехала, немного… Да и тело мне досталось с повреждением головного мозга, часто от головной боли выть хочется, но это так, лирика. А тогда… Начались допросы, "беседы" с врачами и специалистами. И знаешь, что меня постоянно задевало? Взгляды этих людей на меня. Не было злости или ненависти, не было равнодушия. Жалость и презрение, только жалость и презрение… Нет, меня презирали не как врага или конченного подонка, а как… Ну, как мы смотрели на здорового мужика просящего милостыню, или на жиголо. Вот именно такое презрение и было в глазах людей. А однажды… Однажды проснулся ночью и думаю. А что бы сказал мой отец, узнай он обо мне? Его брат, дядя Паша. Он в семидесятом умер. В войну он танкистом был, восемь раз горел. А батя – пехота. В сорок четвёртом призвали. "Знамя", "Звезда" и "За Отвагу". И так мне паршиво и погано стало! Жить не хотелось! А утром попросил о встрече с руководством и стал работать. И знаешь, что мне особенно нравится теперь? А?
