Где-то хнычет ребенок. Появившийся полный кучерявый Саша, как бы нехотя поздоровавшись с нами, показывает на стол, буркает: «Смотрите» — и опять исчезает за стеклянной дверью. К моменту, когда хозяин появляется вновь, мы успеваем отобрать и сложить в отдельную стопку всё, что можем себе позволить по нашим, вернее Боба, финансам.
— Эти — по сороковнику, эти — по пятьдесят, — сообщает Саша.
Сделка происходит, и назад к автобусу мы, оглядываясь, тащим по тяжёлому портфелю, набитому свеженькими мировыми хитами. В нашем городе их пока ещё никто не слышал. Разве что отрывки в западном радиоэфире — по ночам, вместе с хрипами и воем «глушилок».
— Знаешь, Флойд, Квины и Юрая Хип[9] могут уйти по восемьдесят, — тихо рассуждает Боб в автобусе.
Доходит очередь и до селёдки.
Вразумительно объяснить современному человеку, почему хорошую селёдку нужно было покупать в Москве и везти через полстраны, видимо, невозможно. Ну, с зарубежными пластинками — ещё ладно, это как-то можно понять. Но селёдка? Почему её нельзя было купить дома? Ответ только один: потому что дома хорошей селёдки не было. Там тогда ничего хорошего не было. И примите это утверждение на веру, если хотите. Потому, что других объяснений у меня нет и не будет.
Мы отправляемся по московским гастрономам. И выходит, что и здесь не каждый магазин может удовлетворить наш (Аси Львовны) высокий потребительский спрос на селёдку. Наконец где-то на Ленинградском проспекте мы находим нужный сорт — я не имею никакого представления, какой сорт мы ищем, но Боб, похоже, изучил селёдочный вопрос не менее досконально, чем положение того или иного исполнителя в «горячей десятке». Я же помню только, что селёдку нужно купить развесную, а не баночную.
Вечером три килограмма драгоценной солёной снеди, в двух полиэтиленовых кульках, вложенных один в другой, и в холщовой сумке с изображением Боярского, запихиваются под нижнюю полку купейного вагона рядом с драгоценным рок-н-роллом. Боб сразу же застилает эту полку постелью, садится на неё и так будет сидеть всю ночь:
— Я в поезде никогда не сплю, — говорит он.
Ну, не знаю, так ли это, но веских причин бодрствовать, чтобы стеречь добытое, более чем достаточно. И в этом деле Боб не может довериться даже мне.
Несколько раз я просыпаюсь среди ночи от болтанки, неясного света, блуждающего по лицу, и, свесив голову с верхней полки, поглядываю на рыжую макушку. А он, упёршись невидящим взглядом в чёрное окно, чуть покачивается, бьёт в такт большим пальцем правой руки по животу, как по воображаемой гитаре, и тихо напевает на мотив из «Дыма над водой»
