Филлида села по другую сторону от Эйнсли, рядом с ней — ее парижские друзья. Изысканно украшенная ложа восемнадцатого века была совсем крошечной, и Филлида со светящимся любовью лицом села вперед, чтобы лучше видеть Джорджо Прарио.
Кэмерон вынужден был признать, что Прарио и в самом деле хорош. Его голос наполнял театр, завораживал слушателей. Кэмерон попытался погрузиться в прекрасную музыку, но его плоти становилось все теснее в брюках. Все-таки надо было, не обращая внимания на ужас, проявившийся на лице его парижского камердинера, надеть килт.
— Сколько пуговиц, лорд Кэмерон? — прильнув к нему, сладким голосом прошептала ему на ухо Эйнсли.
У Кэмерона перехватило дыхание. Он почувствовал руку на поясе брюк. Слава Богу, в их углу в ложе было так темно, что не разглядишь собственное колено. От света, льющегося со сцены, у Эйнсли блестели волосы и горели глаза, на губах блуждала непристойная улыбка.
— Дьявол, — пробормотал Кэмерон.
— Я говорю — четыре, — Ее дыхание вызвало в нем нервную дрожь.
— Восемь. Все до конца. — Это освободит его плоть.
— Какой вы храбрый, милорд.
— Не верю, что ты это сделаешь, — прошептал Кэмерон.
Эйнсли совершенно бесстыдно расстегнула первую пуговицу. Она не отрывала взгляда от сцены, скромно сидя на стуле, а ее пальцы медленно, как показалось Кэмерону, расстегивали пуговицы на брюках. Сердце Кэмерона ударяло в такт каждой расстегнутой пуговице, и вскоре он сидел в оперном театре с расстегнутыми штанами.
Из-за холодной октябрьской погоды под брюками у него было толстое нижнее белье, но Эйнсли и с этим справилась. Он заметил, что она сняла перчатки, и ее пальцы сомкнулись вокруг его плоти.
На сцене Прарио исполнял арию. Толпа жадно ловила каждую ноту. Рука Эйнсли скользнула по большой горячей плоти и сжала ее.
Кэмерон едва сдержал стон. Музыка нарастала, и выдох, вырвавшийся из горла Кэмерона, утонул в сладостной фиортуре на сцене.
Кэмерон обхватил руками голову, а Эйнсли продолжала ласкать его восставшую плоть. Она продолжала смотреть на сцену, распутница, даже вяло обмахивалась веером, и все это время ее левая рука сжимала, гладила его плоть, увеличивая темп движения вверх-вниз.
Кэмерон едва не вскочил со стула. Он заставил себя успокоиться, сжимая рукой бедро, пока рука Эйнсли играла с его плотью.
То, что она делала, сводило его с ума. Ему хотелось привлечь ее к себе и одним движением проникнуть в нее. Прильнуть к ней долгим поцелуем, рвануть пуговицы на лифе и сжать в руках ее груди.
