Эльза Триоле резко оборвала речь, помолчала и потом сказала, горько улыбнувшись:
— Ну вот… подполье кончилось… Первое время, понятно, было не до кафе, не до клубов: ведь еще шла война! А потом как‑то зашли мы в «Флору» и глазам своим не поверили — там на правах завсегдатаев все те, кто был по другую сторону баррикад… А наш клуб?.. Что ж, мы хлопотали об организации клуба. Нам обещали… Как же, писатели Франции должны иметь свой клуб! За одним остановка: говорят, в Париже помещений нет. Просили потерпеть, пока уйдут американские войска. Когда же американские войска освободили городские здания, для всех организаций, даже для фашистских, помещение нашлось, а у писателей Франции клуба все нет. А собираться где‑то нам надо! И вот в Национальном комитете писателей порешили: снимем какой‑нибудь чердак — это обойдется не так дорого, там и будем встречаться… Ну вот, а теперь, пожалуй, пойдемте, там вы познакомитесь с нашими людьми.
Мы спустились по крутой винтовой лестнице, прошли кривыми узенькими переулочками к Рю‑де — ла — Пэ, вошли в какой‑то тесный и темный каменный дворик и нырнули в черный ход высокого угрюмого дома. Старенький лифт, кряхтя и поскрипывая, дотащил нас до седьмого этажа; дальше мы поднялись по шаткой деревянной лестнице и наконец очутились перед сколоченной из некрашеных досок дверцей, к которой кнопками был прикреплен бумажный плакатик с лаконичной надписью: «Чердак». За дверцей действительно был самый тривиальный чердак под двускатной крышей, превращенный усилиями парижских писателей в некое подобие клубного помещения.
Здесь стоял небольшой письменный столик с делами Национального комитета писателей. Чуть подальше свежей перегородкой был отделен какой‑то закуток с надписью, сделанной мелом: «Бар. Рюмка коньяка — 20 франков, стакан фруктовой воды — 10 франков». Правее стояли грубо сколоченные, покрытые зеленой краской столы и такие же простые складные стулья. Такие, какие ставят на садовых дорожках где‑нибудь на даче. И только чудесные виды из слуховых окон скрашивали обстановку этого бедного пристанища парижских муз — за ними развертывалась бескрайняя романтическая панорама окутанных вечерней дымкой черепичных кровель с тысячами труб и флюгеров, столь памятная по фильму Рене Клера «Под крышами Парижа»…
На «Чердаке» уже собралось много гостей. Стоял нестройный гомон, звучал смех. Отчаянно ругали только что открывшийся Салон живописи, критиковали Сартра, с пылом костили «бессмертных» из Французской академии, решивших принять в свои ряды целую группу мюнхенцев, вишистов, в том числе Шюля Ромена, которого перед войной в гитлеровских кругах неспроста именовали «фюрером французской молодежи».
