Разговор начался о молитве[32].
— Вот в молитве Господней сказано, — говорил Артемий Петрович, — «оставь нам долги наши, яко же и мы оставляем должником нашим», так, стало быть, если я не оставляю должникам своим, то и не могу просить об оставлении своих?
— Не может сердце, ещё наполненное злобою, сын мой, всецело открыться Богу, неиссякаемому источнику милосердия, прощения и любви.
— А грешил ли я, — продолжал Волынский, — когда, бывало, молился: «и даждь, Господи, оставить должником моим».
— Не грех, а благодать Божия молиться о даровании нам духа милосердия. Грех в неисполнении Его завета.
— А кто же исполняет завет Господа? — с горечью спросил Волынский. — Вот и отцы духовные много говорят проповедей, а сами что делают? Знаю я, как один духовник на исповеди вздумал целовать девушку.
— Мало ли чего не бывает, — кротко улыбнулся отец Фёдор, — но осуждать мы не должны: внешнее нам видно, а раскаяние от нас скрыто.
Беседа продолжалась долго и кончилась исповедью. По уходе священника мятежные мысли обступили Артемия Петровича, и в душе поднимались упрёки и ропот.
— Просил я себе смерти, — передавал он Каковинскому, — а как смерть объявлена, так и не хочется умирать.
По временам возмущала его и самая обрядность позорной смерти.
— Если бы знал я, — продолжал он тому же Каковинскому, — так я ещё в своём доме сумел бы умертвить себя… а то пробовал в адмиралтействе, да не удалось.
Два дня оставалось жить Артемию Петровичу, и чем далее шло время, тем мятежнее становился дух его. То у него всплывало негодование на бывших сослуживцев, от которых не было ни поддержки, ни сочувствия.
— Будем судиться на оном свете, — высказывал он, жалуясь на Гаврилу Ивановича Головкина.
То его тревожила безотрадная будущность детей. Желая хотя сколько-нибудь успокоиться на этот счёт, он просил генерала Ушакова и Неплюева посетить его каземат, а когда они пришли, то умолял их о неоставлении и поддержании детей. Их же просил он о разделе оставшегося у него скудного имущества, о передаче после его смерти креста с мощами сыну Петру, образа дочерям, а одежды духовному отцу[33].
— Виноват я перед Богом и её императорским величеством много в мерзких словах, в предерзостных, непорядочных и противных поступках, сочинениях и прегрешениях, — обратился он к Ушакову и Неплюеву с последнею просьбою, — но прошу её императорское величество, чтобы за такие мои тяжкие вины не четвертовать.
Теперь в нём не было ни той приниженности, с какой он обращался в начале процесса к своим следователям, ни той лукавой изворотливости, которая спасла его в начале царствования Анны Ивановны; напротив того, самую просьбу свою о смягчении казни он высказывал без унижения, как будто говоря не о себе самом.
