Я кивнул, самым разумным в этот момент показалось безумие, и мы на четвереньках двинулись дальше, а луна все больше высвечивала и выдавала нас. Я почти не удивился, когда фаталист Нито выпрямился метрах в пяти, а то и меньше, от последнего поворота, за которым неплотно притворенные двери секретариата и учительской пропускали свет. Музыка разом зазвучала громче, а может, просто расстояние сократилось; мы услышали звуки голосов, смех, звон стаканов. Первый, кого мы увидели, был Рагуззи из седьмого класса точных наук, чемпион по атлетике и выдающийся сукин сын, из тех, кто пробивает себе путь кулаками и приятельскими связями. Он стоял к нам спиной, почти прижавшись к двери, но тут отпрянул от нее, и свет лег на пол точно хлыст, разрезанный в нескольких местах ритмом матчиша, тенями двух танцующих пар. Гомес, с которым я был едва знаком, танцевал вяло, а другой был, кажется, Курчин, из пятого класса гуманитарного отделения, парень с поросячьей мордой, в очках, он был выряжен бабой: крашеные черные волосы, длинное платье, жемчуга на шее. Все это было, мы это видели и слышали, но, конечно же, этого быть не могло, как не могли мы и вдруг почувствовать чью-то руку, спокойно, без нажима легшую нам на плечи.
— Ваших милостей не приглашали, — сказал испанец Маноло, — но коли вы тут, входите и будьте как дома.
И он толкнул нас, одного и другого, так что мы чуть не врезались в танцующую пару, но успели осадить, и тут в первый раз увидели сразу всех, восемь или десять человек, у граммофона коротышка Ларраньяга занимался пластинками, стол был превращен в бар, огни притушены, и лица узнавших нас не выражали удивления — должно быть, они думали, что мы приглашены, а Ларраньяга даже приветственно помахал нам рукой. Нито и тут, как всегда, оказался проворнее и в два прыжка очутился у боковой стены, я поспешил к нему, и, прижавшись к стене, как тараканы, мы только теперь начали по-настоящему видеть и воспринимать то, что происходило вокруг. При слабом свете и скоплении людей учительская казалась в два раза больше, на окнах зеленые шторы, о которых я и не подозревал, когда утром, идя мимо по коридору, заглядывал в дверь посмотреть, пришел ли учитель логики Мигойя, страх и ужас нашего класса. Теперь учительская выглядела клубом, все было приспособлено как бы для субботнего вечера: стаканы и пепельницы, граммофон и лампы, освещавшие только необходимое, а остальное тонуло в полутьме, и от этого зал казался таким большим.
