— Кстати о решетке, надо только дождаться полуночи, — сказал тогда Нито, — и перелезть через нее там, где, я видел, погнуты два прута, положить на них пончо — и готово дело.
— Легче легкого, — сказал я, — только тут выскочит сторож из-за угла или старушка из дома напротив завопит, поднимет тревогу.
— Насмотрелся ты кино, Тото. Когда ты видел здесь кого-нибудь так поздно? Спустилась ночь над нами, и тело отдыхает, как поется в танго, старик.
А я позволял ему потихоньку уговаривать меня и соблазнять, убежденный, что дурак он, ничего не обнаружится ни внутри, ни снаружи, та же самая школа, что и днем, — ну, может, в темноте немного пострашнее, как в фильмах о Франкенштейне, и не более, — что там найдешь, кроме скамей да грифельных досок, ну, глядишь, кот вынюхивает мышку — это пожалуйста. Но Нито гнул свое: пончо да фонарь; надо сказать, мы зверски скучали в те времена, молоденьких девушек мамы с папами запирали на ключ, на два оборота, суровый образ жизни вели поневоле, к танцам и футболу нас не очень тянуло, и день-деньской мы читали как безумные, а вечерами бродили вдвоем — иногда с нами Фернандо Лопес ходил, тот, что умер совсем молодым, — так мы и узнали Буэнос-Айрес, творения Кастельнуово, и кафе в нижних кварталах, и южный док, — словом, ничего странного, что нам захотелось залезть в школу ночью, дополнить неполное и хранить это потом в тайне и смотреть на других мальчишек сверху вниз: бедняги, отбывают тут свой срок с восьми до полудня ежедневно заодно с «Графом Луканором».
Нито решил твердо, и, если бы я не согласился пойти с ним, он бы в субботу один прыгнул в ночь, он объяснил, что выбрал субботу, потому что если вдруг не сойдет все, как задумано, и его запрут, то будет время поискать выход. Не один год вызревала в нем эта мысль, может, с самого первого дня, когда школа была еще неведомым миром и мы, первоклассники, внизу, во дворе, жались к дверям своего класса, как цыплята. Понемногу мы стали выходить в коридоры и на лестницы и составили свое представление об этой огромной желтой обувной коробке с колоннами и мраморной облицовкой, где запах мыла мешался с гвалтом перемен и бормотанием классных комнат; однако, став нам знакомой, школа не утратила до конца того, что было в ней от чужой земли, хотя мы и свыклись с ее обычаями, узнали там приятелей и познакомились с математикой. Нито вспоминал, что ему снились ночью кошмары, которые начисто выметались из памяти резким пробуждением, и помнилось только одно: все происходило в школьных коридорах, в комнате, где мы сидели в третьем классе, на мраморной школьной лестнице, — и всегда ночью, разумеется, и всегда он оказывался один на окаменевшей от ночи лестнице; и этого Нито не мог забыть даже утром, среди сотен школьников и школьных шумов. Мне же, напротив, школа никогда не снилась, но я понял, что тоже думаю, какая она при свете полной луны, как выглядит внутренний двор, высокие галереи, воображал себе ясный ртутный свет, заливающий пустые дворы, и безупречную тень от колонн. Иногда на перемене я говорил об этом с Нито, отойдя в сторонку от остальных и глядя вверх, на галерею, где перила перерезали тела пополам и поверху двигались головы и туловища до пояса, а понизу — брюки и ботинки, иногда, казалось, принадлежавшие совсем другим ученикам. Если мне случалось подниматься по большой мраморной лестнице одному, в то время как остальные сидели в классе, я чувствовал себя всеми покинутым и мчался вверх или вниз через две ступеньки, но, наверное, по той же самой причине через несколько дней снова просил позволения выйти из класса и повторял весь путь с таким видом, будто вышел за мелом или в туалет. Совсем как в кино, когда сидишь с разинутым от изумления ртом, и потому, должно быть, я так слабо сопротивлялся плану Нито, его затее встретиться со школой лицом к лицу; мне бы самому никогда не пришло в голову соваться в школу ночью, но Нито подумал за нас обоих, вот здорово, мы вполне заслужили еще по порции чинзано и не выпили только потому, что у нас не было на это денег.
